Судьбы еврейских детей в холокосте. Уроки холокоста: воспоминания очевидцев о трагедии
Live Journal
Facebook
TwitterИзвестному экономисту, профессору Борису Сребнику, каждую ночь снится война. «Выстрелы, крики, я куда-то бегу и все ощупываю себя: не ранен ли?». Борис Владимирович посещал психотерапевтов, но все бесполезно — говорят, эти воспоминания не вытравить ничем.
Жертва Холокоста Борис Сребник.Больше двух лет он прожил в минском гетто — самом крупном на территории бывшего СССР. Оккупанты разместили там больше ста тысяч российских и немецких евреев. Постепенно уничтожили всех, за редкими исключениями.
Погром начинается с кладбища
В комнате Бориса Сребника стоит старая фотография — молодой, улыбчивый парень, одетый в театральный костюм. Это практически начало его семейного архива — снимков родных или собственного детства у него не осталось. Когда началась война, Борису было семь.
Немецкая армия заняла Минск уже в конце июня. Сразу же издали приказ коменданта: всем евреям собрать носильные вещи и пройти в дома на указанных в письме улицах. В случае неповиновения — расстрел. После переселения оккупанты приказали обнести район стеной — строить ее должны сами узники нового гетто. Выходить из гетто не разрешалось. Остатки ценностей и одежды тайком меняли у местных жителей, подходивших с другой стороны колючей ограды. На картошку, муку — они уже стали предметом роскоши.
Осенью начались погромы — оккупанты выбирали один из районов и полностью уничтожали всех его жителей. Первый погром провели 7 ноября, но слухи о нем появились гораздо раньше. Борис с родными жил в большом доме у старинного еврейского кладбища. Старшие члены семьи рассудили, что погромы должны начаться именно отсюда: чтобы трупы далеко не везти. Семья отправилась ночевать к знакомым, на Хлебную улицу. Но, оказалось, начать решили именно оттуда.
«Рано утром нас всех выгнали во двор старого хлебозавода, выстраивали в длинные очереди, сажали в машины и увозили в неизвестном направлении. Автомобили возвращались пустыми».
«Я помню эту очередь, помню, каким был уставшим, и мне очень хотелось сесть уже в машину, покататься. Я просил об это маму, но как только подходил наш черед, она кричала, что ее муж работает в лагере специалистов. Мужчин „с профессией“ из гетто забрали и поселили отдельно. По колонне прошел слух, что членов их семей не будут забирать. Мама кричала, ее били прикладами, но она мужественно оттаскивала меня в хвост очереди. И так несколько раз. А потом начало темнеть, закончился рабочий день и немцы остановили погром. Они народ основательный — работали четко по расписанию».
Из тех, кого увезли на машинах, в гетто больше никто не вернулся.
Жизнь в «малинах»
Скоро не стало и мамы Бориса — она тайно отправилась в русский квартал, к знакомым: уговорить, чтобы они забрали сына. На тот момент он был светловолосым и почти не имел выраженных еврейских черт. В гетто его мама не вернулась — ее узнал полицейский, выдал немецким солдатам. Помимо погромов, существовали и облавы: вламывались в дом, забирали выборочно, по определенным признакам. Например, только подростков. Так Борис лишился старшего брата.
В гетто не отмечали праздников — все позабыли о собственных днях рождения. Главной радостью были встречи после погрома, люди выбегали на улицу, приветствовали знакомых, оставшихся в живых. Трогали друг друга, поздравляли.
Очень скоро немцы потребовали отдать все теплые вещи — единственную валюту, на которую можно было купить продукты у местных жителей. В домах стали организовывать «малины» — вырывали в полу ямы, куда прятали всю целую одежду, сверху накидывали тряпья, задвигали кроватью — часто единственной на комнату. А проживало там обычно 15-20 человек. Там же в случае погромов прятались. Вход присыпали махоркой. «Я помню, однажды все в очередной раз сидели в таком убежище, вырытым под кладбищем, в страхе, панике и жуткой тишине.
У кого-то начал плакать ребенок, все начали шикать. Но младенец очень быстро замолчал. Не уверен, но кажется, его задушили. Ради спасения других».
Есть хотелось больше, чем жить
К концу 41 года вещей не осталось, есть было нечего. Начинался голод, который вкупе с суровой зимой работал не хуже организованных погромов. «Идет человек, от голода весь опухший, раздувшийся, и на ходу как бревно какое-то падает. Секунда — и его не стало», — вспоминает Борис. Мальчишками они прятались за кладбищенскими памятниками и смотрели, как расстреливают военнопленных. Однажды рядом с пленными внезапно упала и умерла лошадь: измученные люди бросились к ней, руками раздирали и поедали плоть. Немцы стреляли, угрожали, но от лошади никто не отошел по своей воле.
Борис показывает следы на руках — шрамы от колючей проволоки. Вместе с другом Маиком они начали совершать вылазки из гетто. Это было запрещено под страхом смерти, но есть хотелось больше, чем жить. Побирались у местного населения, искали на помойках. Добывали гнилые картофелины, вялые капустные листы — кому-то мусор, а кому-то — щи.
«Страшнее всего было, что выдадут. Мы пробирались по разрушенному Минску, за нами бежали белорусские мальчики и кричали „Жидята!“. К нам тут же подходили полицейские и требовали снять штаны. Спасало то, что мы были не обрезанные. Нас отпускали».
Местное население евреев своими союзниками не считали — первый еврейский партизанский отряд появился только в 1942 году. Наоборот, оголодавшие белорусы устраивали набеги на гетто — требовали драгоценности, потому что «у жидов же всегда есть золото». Чтобы защититься, рядом с каждым домом вешали рельс, при появлении мародеров с его помощью били тревогу, вызывали охрану гетто. С мародерами немецкие солдаты расправлялись беспощадно — право на насилие они признавали только за собой. Военная ревность. «А одного мародера, захваченного прямо в нашем доме, было ужасно жалко», — вспоминает Борис.
На его глазах ежедневно кого-нибудь убивали. Он жил рядом с кладбищем. Трупы привозили и сбрасывали в огромные ямы. Иногда среди них были еще живые, но раненые люди. Ямы, чуть присыпанные землей, шевелились. Подойти, найти, помочь — страшно и почти непосильно.
Еврейские партизаны
Люди умирали, гетто сужалось, выживших переселяли в другие дома. Отдельно поселили около 30 тысяч евреев из Германии, местные называли их «гамбургскими»: говорили, им пообещали, что депортируют в Палестину, сказали, взять с собой только ценности. Это гетто не просуществовали и года — всех уничтожили за короткий срок.
В белорусском гетто погромы устраивали все чаще. Борис никогда не ходил за территорию гетто один, только с другом Маиком, но однажды утром Маик идти отказался: у него была порвана обувь. «Мне ужасно не хотелось уходить просит милостыню, я чувствовал, что иду, как на Голгофу, — вспоминает Борис Владимирович. - Но еда была нужна, не мог отказаться. Вернулся вечером на пустое место — гетто уничтожили окончательно, всех, кто там был, убили».
Восьмилетний Борис был в отчаянии, шел по городу с твердым намерением сдаться: не представлял, как и где жить одному. Внезапно встретил знакомых, Иосифа Левина и его младшую сестру Майю, переживших погром гетто. Иосиф знал, как пройти к партизанам. Три дня они искали по городу выживших евреев — набралось 10 человек, все - дети и подростки. Направились в лес. Придумали даже стратегию: идти попарно, на отдалении друг от друга, оккупантам говорить, что направляются в деревню к родным. Шли босые, голодные, скоро остались почти без одежды — забирали деревенские мальчики, у них не было и того. Ссорились и между собой. «Мы же были дети», — вспоминает Борис. Однажды после ночевки отряд ушел, оставив его спящим — самого маленького воспринимали как обузу. Борис проснулся, кричал, плакал. Потом побежал. Чудом оказалось, что в верном направлении. Догнал.
«Когда мы через трое суток подошли к партизанской зоне, был конец дня, уже заходило солнце, — вспоминает Борис. — Внезапно из кустов выходят полицейские в форме, молодые ребята, мы начинаем им рассказывать свои басни, они в ответ: знаем, вы жиды, сейчас будем вас расстреливать. И поставили к кустарникам лицом, начали щелкать затворами. Никто не плакал, не просил отпустить. Помню только свою горькую детскую обиду: на кой-черт было столько лет мучиться, чтобы вот так закончить. А потом они сказали: шутка, ребята, мы партизаны. Никто из нас не повернулся. Потом они достали селедку, спросили, есть ли у нас хлеб, и уже тогда мы им поверили».
Воспоминания о еде — самые приятные. Картошка с молоком, которой кормили партизаны в первый вечер в отряде, гороховый суп в доме, куда Бориса как-то пустили на постой. Пора было уходить, но там начали готовить еду. Мальчик прятался на печи, «манкировал», искал способы остаться. Гороховый суп он любит до сих пор, хотя тот — так и не попробовал.
Холокост, которого не было
Уже после победы через село, где размещался патризанский отряд, проходила советская воинская часть. Русский танкист спросил ребенка, откуда он. Узнал, что из Минска и забрал с собой - было по пути их наступления. Вместе с другими детьми Борис добрался до разрушенного города. «Помню, как мы стояли посреди развалин, к нам подошел мужчина, сказал: «Лучше бы на Украину поехали, там хотя бы хлеб есть». Где находилась эта Украина никто из детей, конечно, не знал. Пошли искать советскую власть, набрели на военкомат. Получили направления в детский дом: борьба за выживание продолжилась уже там. Голод, холод: «бывает, спишь под тоненьким одеялом, в помещении без отопления, в одежде. Просыпаешься голым: все сняли товарищи по несчастью».
«Когда я узнал про закон Димы Яковлева, мне захотелось лично встретиться с этими депутатами, рассказать им, что такое детский дом, потому что они, кажется, не в курсе», — рассуждает Борис Владимирович, сейчас — работник Высшей школы Российской Федерации, член Нью-Йоркской академии наук. Тогда — обычный беспризорник. Никакой компенсации и льгот дети из минского гетто не получили — вплоть до перестройки явление Холокоста в СССР не признавали. Да и сознаться, что жил в гетто, было страшно. Узников концлагерей иногда репрессировали уже на Родине.
«В 1990м году я был инициатором создания „Ассоциации несовершеннолетних узников гетто“, — рассказывает Борис Владимирович. — Чтобы хоть как-то сберечь память обо всем, что было. Зачем? Ответ очень банальный. Если мы забудем, все может повториться снова. Я по долгу службы работаю со студентами, и они про войну 1812 года знают больше, чем про Великую Отечественную. После ВОВ мы растеряли много важных воспоминаний: потому что о них запрещалось говорить». Борис Владимирович рос в то поколение, когда фраза "20 лет без войны" казалась мечтой — Русско-Японская, Первая Мировая, Советско-Финская, Халкин-Голл. «Сейчас живут люди, которых ни одна война не коснулась. И мне немного страшно, что они ценят мир гораздо меньше, чем мы».
На столе — написанные им учебники по экономике, и «История города Глупова» любимого писателя Салтыкова-Щедрина. «Читаешь, и понимаешь, в стране столько всего происходит, победы, поражения, но, по сути, в сознании ничего за 200 лет не поменялось. И антисемитизм, кстати, до сих пор живет и здравствует — то, что культивировалось тысячелетиями, не так-то просто изжить».
В огне войны под Польшей
Для профессора, кандидата технических наук, заведующего кафедрой автоматики МГУДТ Анатолия Кочерова война началась в три года. Июнь 1941 года они с матерью Риммой Финкенфельд встретили в огне боевых действий в Польше, под Белостоком. В течение трех лет, пройдя лагеря и тюрьму гестапо, оказывая посильную помощь партизанским отрядам, мать и сын пытались выжить.
В 1936 году еврейка по национальности Римма Финкенфельд вышла замуж за русского военного Василия Кочерова. Через два года родился сын Толя. В 1940 году Василий получил назначение замкомполка по технике и отбыл в восточную часть Польши — местечко Крынки, под Белостоком, занятое русскими войсками. Спустя год его жена с ребенком из Москвы выехали вслед за ним.
«Чем-то встревожен. Не буду спрашивать, — так хоть на время забыть плохое, быть вместе, как я могла так долго быть в разлуке, — пишет в своих дневниках, которые позже будут опубликованы в книге "Каждый день мог стать последним..." Римма Финкенфельд. — Не вытерпела, спросила, что случилось. «На улице с утра были вывешены фашистские флаги. Прости меня», — тихо промолвил он. За что простить? Молчание. Только потом поняла.
Тревожно, кругом незнакомое, чужое. На базаре сегодня крестьянка отказалась продавать масло старой женщине, «прочь, жиды», говорит. Обратилась ко мне: а вот пани продам. Я убежала. Если бы она знала, что я за «пани». Страшно. «В 8 вечера пришел Вася. «Собирай, Римок, вещи - война!» Я в тот момент почему-то ничего не почувствовала, стала молча одеваться. Вася подошел, обнял: прости, я знал, что будет война, но не думал, что так скоро. Пожить хотел с вами хоть лето, а осенью отправил бы вас к отцу. Будут эвакуировать семьи всех офицеров».
Долгая дорога в Крынки
Но пожили Кочеровы совсем немного. «В середине июня уже все знали, что начнется война. Семьям офицеров уезжать было неприлично. Это считалось паникерством, — рассказывает Анатолий. — Мама была убежденной коммунисткой, и попытки эвакуировать ее ни к чему не привели. Последний раз они с отцом виделись в конце июня. А потом все».
На газогенераторной машине Финкенфельд с маленьким сыном и еще несколько человек двинулись на восток, в Барановичи. Ехали ночью под непрерывной бомбежкой, периодически оставляя машину и скрываясь в лесу. «Осколок бомбы рикошетом отскочил от дерева и ранил меня в грудь. Мама меня перевязывала. У меня шрам до сих пор остался, - говорит Кочеров.
Я помню, как мы вышли на Волковыскское шоссе — это было самое страшное. По обочине вдоль дороги тянулась вереница раскуроченных машин. Горючее кончилось, и водители просто бросили их здесь. Рядом вповалку лежали раненые с раздробленными конечностями, в грязи и крови, посиневшими губами просившие смерти: пожалей меня, добей, чтоб не мучился. А потом немцы высадили десант. Германские солдаты в нашей военной форме пристреливали русских раненых. Мы ушли с этого шоссе в лес».
Анатолий Кочеров бережно достает из конверта свернутый лист пожелтевшей от времени бумаги. «На станции Барановичи нас задержал немецкий патруль комендатуры. Это мамино временное удостоверение. Датировано 24 июля 1941 года. Оргкомендатура Барановичей. Здесь написано, что мама должна содержаться в лагере и выполнять все работы.
В Барановичах ее гоняли на разбор разрушенных домов. Так было где-то до сентября. А потом посадили в теплушку и под конвоем целый эшелон отправили на Запад, в Польшу, в лагерь. На станции Берестовица нам с мамой удалось уйти. Тогда у немцев еще не было такой охраны. Они были уверены, что все закончится победой. Мама дошла до ближайшей станции и пошла обратно в Крынки. Дорога туда - 26 км пешком».
«Я никогда не забуду этой картины: мы идем вдвоем по лесу - только я и мама. И вдруг прямо на нас — три танка. Мама замерла и прижала меня к себе. Встала перед надвигающимися боевыми машинами, лицо мне закрыла. Вдруг, не дойдя до нас каких-то 30 метров, танки разворачиваются и съезжают на шоссе. Спасло только то, что она не побежала. Иначе нас бы срезали пулеметами».
В пустые карманы кладу патроны
В октябре 1941 года Финкенфельд с сыном добирается до имения Рудава. Хозяева дома - Анна и Ян Гутаковские - оставляют их у себя. Поселили женщину с ребенком во флигельке, рядом с костелом. Через месяц приехали немецкие солдаты — охранять оставленный русскими склад с оружием. Финкенфельт, посоветовавшись с Гутаковскими, идет к ним работать уборщицей и поварихой. Там она знакомится с немцев Матиасом Доренкампом.
«Думаю, как попасть на склад, — размышляет в дневнике Римма. — Мне подсказывают: предложи немцам откармливать гусей к рождеству, это делается вручную, две недели такой кормежки и гусь готов. Уговорила. Два раза в день, надев пальтишко с карманами, полными гороха, кормлю гусей: руками раскрываю клюв и вкладываю горох. В пустые карманы кладу патроны».
«Матиас ненавидел Гитлера. При первой встрече он сказал моей матери: Москау гут, Гитлер капут! Это был 1941 год. Да, среди немцев были люди, которые понимали, что Гитлер ведет Германию к гибели. С помощью Матиаса мама смогла доехать до Крынок, чтобы взять там теплую одежду».
«Мороз за 30 градусов. Крынки. Перед нами два двухэтажных дома без окон, темно, но слышно какое-то пение, — пишет Финкенфельд в дневнике. — Страшное зрелище: сидят, лежат, стоят люди, но они в большинстве своем уже мертвые, обледенели — это гетто, еврейское гетто Крынок. Ледяной дом, в молитвах немногих живых только одна просьба — послать смерть».
В январе 1942 сменился состав немецкой вахты. Римму с сыном на санях повезли сначала в Хомутовцы, а затем в Берестовицу — «на опознание».
«Когда я родился, мамин отец сделал мне обрезание, как и положено еврейским детям. Таким образом, я стал для мамы опасным. Меня выследили и донесли, — вспоминает Анатолий. — В Берестовицах нас привели к врачу. Он посмотрел меня, дождался, пока немцы выйдут из кабинета, и сказал моей маме: откажитесь от сына! Он опасен для вас, он вас выдаст! Но мама взяла меня на руки, крепко прижала к себе и заявила, что никогда этого не сделает. Когда немец вернулся, врач сказал ему, что это родовая травма и никакого отношения к евреям мы не имеем. Позже я узнал, что Ян Гутаковски пошел к немцу и дал ему золотую пятерку и кольцо. Он выкупил нас. Маму выпустили. Но нужно было уходить, стало известно, что составлен список подозрительных лиц, и мы в него входим».
Толя капут!
У Гутаковских были родственники в Белоруссии. В марте 1942 Финкенфельт с сыном садится в поезд на Белосток, оттуда пешком до Вильнюса и дальше — до железнодорожной станции Бигосово. Здесь Римма Финкенфельд осталась работать уборщицей.
«Однажды я взобрался на крышу вагона и начальник станции Хоппе толкнул его. Я упал, к счастью, не на рельсы, но все же сильно разбил голову, глаза заплыли кровью. А маме Хоппе крикнул: Толя капут»!
«Привезли евреев в Дриссу, заставили вырыть ров, заживо сбросили всех - с детьми, стариков, женщин, — засыпали ров землей, земля двигалась, стонала, тогда пустили грузовики по этой стонущей земле. На эту казнь согнали местных жителей, — пишет в своем дневнике мать Анатолия.
Римма Финкенфельд получала за работу на станции два кг отрубей в неделю. Стирала дополнительно белье немцам — за сахарин, мыло, безделушки. В воскресенье вместе с другими женщинами отправлялась за Двину, в Латвию, и там меняла свои услуги уборщицы на хлеб, картошку, горох. Поскольку она блестяще знала немецкий, ее обязали переводить пленным приказы шефа депо и его охраны, а потом к ней стали обращаться и местные жители, которым нужно было о чем-то поговорить с военными.
«Бигосово — это очень важная узловая станция: днем и ночью шли составы на фронт и обратно, — поясняет Анатолий. — Моя мама была большим патриотом. Через несколько недель она установила в Бигосово связь с партизанами. Поезда подрывали, составы шли под откос. Немцы заподозрили ее в связях с партизанским движением.
В декабре 1943 года за мамой пришли гестаповцы. Подозревали, что она еврейка, и что помогает партизанам. Нас предал кто-то из своих. Местные, которые служили немцам. Хуже немцев они были. Посадили в грузовую машину и привезли в Дриссенскую тюрьму. Помню большую холодную комнату с решетчатыми окнами без стекол».
Все на мне было мокрым от крови
«Накануне второго вызова приснился сон: ко мне на свидание пришел отец, — пишет Римма в своем дневнике. — В добрых глазах — жалость и грусть, в украинской соломенной корзине — еда, сверху лежал большой пучок зеленого лука. Рассказала женщинам, истолковали однозначно: будут слезы. В полдень вызвали на допрос».
«Мама подверглась страшным пыткам, - нехотя вспоминает Анатолий Кочеров. — Меня подвесили в петле перед ней, чтобы она призналась. У меня после этого было растяжение позвонка, даже след остался. Мне было всего пять лет. Но мама — железный человек».
«Увели меня в другую комнату, заставили принять таблетку (я поняла, чтобы не слышать моего крика), — описывает эту сцену в своем дневнике Финкенфельд. — Острая боль, темнота, кровь потекла к ногам. Но самое страшное было впереди. Схватили Толю, накинули петлю на тоненькую шейку… Увидела его глаза, услышала: «Мамочка, не хочу!» Бросилась к нему, сильный удар, снова темнота. Пришла в себя от ударов, — лежала на полу, рядом плакал сын, живой, увидела тоненькую струйку крови, которая текла из носика сына. В камере женщины помогли лечь. Все на мне было мокрое от крови, на шее вздулся рубец, болела поясница и раненая грудь. У Толи была рассечена бровь, разбит нос».
Финкенфельд заверила немцев, что она не еврейка, и что у нее есть друзья в Германии — женщина сослалась на адрес и контактные данные Матиаса Доренкампа. Кроме того, директор депо, в котором она работала, написал письмо с просьбой отпустить ее, потому что «без пани Риммы плохо — работа останавливается». Ее отпустили утром 10 февраля 1943 года, выдав временное удостоверение личности.
«Мама была невысокого роста, худенькая блондинка с голубыми глазами. Носила такую белокурую корону на голове. С рыжинкой, — улыбаясь, добавляет Кочеров. — И блестяще знала немецкий язык. Никто не принимал ее за еврейку, это нас и спасло».
В феврале 1943 в Бигосово пришел карательный отряд по борьбе с партизанами. Сжигали целые деревни: загоняли в сараи стариков, малышей, больных, женщин, запирали и жгли. Часть населения пригнали на станцию — за колючую проволоку. Близлежащие к Росице, Сарии деревни были полностью сожжены, погибли все. «После ухода карателей наша соседка Стефа Колосовская попросила мою маму проводить ее в Росицу — найти и похоронить останки ее родителей. Глазам предстало страшное зрелище: пепедище, трубы, обгоревшие равалины. Стефа нашла какой-то лоскуток, который приняла за платье матери, собрала горсть земли, вырыла небольшую ямку и закопала. Маме Стефы было всего 54 года.
В апреле - мае мама вместе со мной ушла в лес. Несколько месяцев мы жили в шалаше под Бигосово. 18 июня 1944 года в эти места пришли наши войска. Мы вышли. После мамой сильно заинтересовалось КГБ. Единственная еврейка, которая осталась живой в этом районе. Кроме того, она работала у немцев. Маму вызывали на допросы. Но партизаны дали все документы, подтверждающие, что мама была своим разведчиком».
Кочеровы-Финкенфельд вернулись в Москву в конце 1944 года. Уже здесь до них дошло письмо от некого Прокопа Войтовича, который утверждал, что в начале ноября 1941 года в его дом в деревне Кончицы, недалеко от Пинска, зашли под вечер трое русских военных, бежавшие из лагеря. «Один из этих военных был мой муж, он оставил в семье адрес своей мамы — в городе Егорьевске. Ушли они на юно-восток, вскоре после ухода в той стороне началась перестрелка. Это все, что я знаю о своем муже», - заканчивает историю своего дневника Финкенфельд.
Шесть лет назад, в сентябре 2006 года Риммы Финкенфельд не стало. Небольшую книгу «Каждый день мог стать последним» сын Анатолий подготовил и опубликовал по ее дневнику. В тот же год он подал документы в иерусалимский мемориальный комплекс катастрофы Холокоста — Яд-ва-Шем на признание Анны и Яна Гутаковских «Праведниками мира». В 2007 году он получил письмо, в котором сообщалось, что звание и присвоено «за спасение еврейки Кочеровой Риммы с сыном».
«Это история о том, как мы выиграли войну не только силами наших солдат, но и силами женщин, которые боролись с захватчиками и смогли вынести на своих плечах все это, — в заключении говорит Кочеров. — Мы с мамой спаслись за счет того, что люди помогали нам. Говорят, что русские такие, сякие — ничего подобного. В большинстве своем — очень добрые люди.
Я рассказывал о своей истории студентам. Они внимательно выслушали меня, затем повисла тишина и раздался вопрос: Анатолий Васильевич, а вот сейчас вы себя чувствуете евреем или русским? Я ответил, что если я вижу, что несправедливо обижают еврея — я еврей. Если русского — я русский. Араба — значит, я араб. Нормальный человек будет реагировать только так».
27 января — официальная международная дата памяти жертв Холокоста. Мы, рожденные евреями, знаем об этом уничтожении не просто из книг и кинолент минувших дней. Многие из наших родственников навсегда остались висеть на деревьях и лежать в ярах, были спалены в камерах огнем и газом только потому, что родились евреями. Но мы помним не только об ушедших. Мы знаем живых, чудесным образом выживших и спасенных в этой Катастрофе!
Война застала Наума в его родном местечке Черкасской области Украины. Ему было всего 14 лет.
Красная армия отступала с такой стремительностью, что большинство населения сел и городов не успевала уходить вместе с ней, да и некуда было уходить…
Меньше всего семья Верещатских ожидала увидеть то, что увидела. Полсела их было еврейским. Немцы заняли село, но, как и многие советские евреи, их односельчане считали немцев высокообразованной нацией, не приносящей другим никакого вреда. Старые евреи помнили Первую Мировую и радушных немецких солдат, которых они тогда встречали.
Но на этот раз все было по-другому. Всех евреев местечка арестовали и перевели в гетто, где немцы вместе с местными полицаями не скрывали своих истинных намерений.
Стоит отметить, что прямо перед войной Наум видел интересный сон. В нем старый грубый мужик с топором в руках гонится за Наумом, а тот бежит и кричит: «Помилуй! Помилуй! Спаси!» Вдруг он падает возле дверей православного храма, и этот мужик заносит топор над ним, чтобы убить. Наум поднимает голову в небо, закрываясь руками, как вдруг с неба слышится громкий, пронзающий все голос: «Не прикасайся! Это Мой сын, ты не сделаешь ему зла!» .
Наум часто вспоминал этот сон, но гетто – вот оно, а где же тот сон? И где же тот голос, который спас его во сне?
Наступил последний, кровавый, вечер гетто. Один из охранников знал мать Наума и попробовал ей помочь. Но он смог вывести только двоих из ее детей: Наума и его младшего брата Яшу. Спрятавшись в старом туалете, они видели расстрел всех оставшихся 404 евреев своего села. А до кого не долетела пуля – порубали шашками.
Наум и Яша бежали из своего села, пока были силы. Увидев на каком-то краю поля избу, ночью мы постучались туда. Вышла женщина: «Вам чего?» «Тетя, спасите, там нас, евреев, убивают» , — прошептал Наум. Женщина с большим нежеланием впустила их в дом, но на рассвете разбудила, дала хлеба, приложила икону, прочитав «Отче наш» и «Храни вас Бог» — и закрыла за ними дверь.
Счастье кончилось буквально через два дня: их словила личная охрана старшего полицая соседней области. Брата Яшу убили, а Наума притащили к самому полицаю. По какой-то никому не известной причине, его жена упросила мужа дать этому «жиду» остаться жить у них, чтобы смотрел за их свиньями.
Все время жизни в доме полицая Наум вспоминал свой сон. «Что же это за Бог такой, что мне приснился?» — думал Наум, который, как и все обычные евреи СССР, в Бога не верил и в синагогу не ходил.
Так прошло три года. В 1944 году их район освободила Красная армия, а все сотрудничавшие с полицией и немецкой армией были арестованы и подлежали уничтожению. Наум, как личный свинопас, тоже попал под суд, и не просто попал, а получил высшую меру – смертный приговор, расстрел!
На вопрос судьи «Что ты имеешь сказать напоследок?» Наум, увидев, что судья – тоже еврейка, обратился к ней на идиш и рассказал всю свою историю. Судья изменилась в лице и вышла из зала, а вернувшись, заменила расстрел на 10 лет сталинских лагерей.
В Сибири Науму тоже повезло: старший вор в его камере узнал, что он из соседнего с ним села. Обсудив соседей и родные места, поделившись друг с другом своими историями, они расстались почти друзьями: этот вор «в законе» взял Наума под свое «крыло» на все 10 лет его пребывания в лагере.
Выйдя из тюрьмы в 1954 г., Наум столкнулся с большими сложностями при устройстве на работу: зек со статьей, предатель народа – кому ты нужен? Но, в конце концов, он устроился к одному еврею, который обучил его, и Наум всю оставшуюся жизнь проработал мясником.
Встретил я Наума в церкви «Победа» во время свидетельств об исцелении: он вышел на сцену и попросил пастора прямо там помолиться за его ноги. Он пришел в церковь как обычный неверующий человек, а услышав, что там молятся за здоровье, не раздумывая, пошел прямо на сцену. Я в это время сидел в зале и после собрания подошел к Науму, так мы и познакомились, он рассказал мне свою историю.
После нашего знакомства мы продолжали общаться. Наум встречался со мной, чтобы изучать Писания, по возможности посещал все наши шабаты. А в течение нескольких месяцев после этого Наум принял Христа как своего Спасителя. Наум узнал наконец-то, что это за голос говорил к нему во сне, и понял, что Иисус – Сын Божий. Наум умер в вере, очищенный, читающий Библию и знающий своего Спасителя, Который обещал сохранить своего сына от всякого зла.
Осень 1941 года для Ульяны началась с прощания со своей лучшей подругой Ривой, тетей Соней и всей ее семьей.
В город вошли немецкие войска. Всем евреям Киева было объявлено собраться в определенном месте, известном нам сейчас как Бабий Яр.
«Мы едем в Палестину!» — радостно завизжала Рива, увидев свою подругу Ульяну. «Ты придешь меня провожать?»
В те времена среди тысяч киевских евреев пронесся слух, что немцы отправят всех их в Палестину. Правда, были и те, кто говорил, что отправят их в Германию.
Евреи СССР не боялись немцев, ведь еще с Первой Мировой войны старые евреи говорили всем, что немцы – народ цивилизованный и никому не сделают ничего плохого.
Ульяна пришла на место сбора. Огромная серо-черная колонна, тысячи людей шли пешком, ехали на повозках…
А Рива все приговаривала: «Уля, ты мне точно записала свой адрес, чтобы я могла тебе писать оттуда?» «Да, да, Рива, все правильно, не волнуйся! Как приедешь – сразу напиши».
«Уля, а почему вы не едете? Ведь твоя мама тоже еврейка, как и моя?» «Мы бы тоже поехали с Вами» , — отвечала Ульяна, «но мама всех нас записала в паспорте украинцами, по национальности нашего папы. А сама мама пока не хочет в Палестину без нас» , — так девочки продолжали беседу, а колона медленно продвигалась вперед.
Вдруг колонну окружили вооруженные люди и стали грубо расталкивать людей. И тут Ульяна поняла, что никакая это не отправка в Палестину. Но что делать? Куда бежать? Ее дернули за руку, кого-то рядом ударили, кому-то порвали кофту… Картина прощания превратилось в побоище. Ульяна уже давно потеряла Риву, а еще через минуту оказалась среди полураздетых людей, где стоял страшный рев, проклятья и ругань. А в голове только одна мысль: «Боже, что это? Я хочу жить, мне же только шестнадцать!»
Изо всех сил Ульяна бросилась к человеку в черном с белой повязкой на руке, который говорил по-украински, крича «Отпустите меня!» На счастье, паспорт был у нее кармане, ведь она только накануне, в день своего 16-летия, получила его и теперь носила с собой везде, очень гордясь этим документом. И только прочитав в графе «национальность» слово «украинка», человек в черном крикнул ей прямо в лицо: «Убирайся вон и не смей никому рассказать, что видела!»
Ульяна бежала домой изо всех сил, а колона продолжала двигаться к месту пропасти, и она понимала, что этих людей ждет беда. Страх и слезы так душили девочку, что она ничего не могла им сказать, этим тысячам людей, идущих за какой-то новой обещанной надеждой…
Подписывайтесь:
Прибежав домой, она тут же рассказала обо всем маме, брату и сестрам. Всей семьей они тут же уничтожили паспорт своей мамы с ее «пятой графой» и, оборудовав погреб, спрятали маму там. Пол войны она просидела в этом погребе, благо он был теплый, а соседи попались добрые и не выдали ни маму, ни ее детей.
В 90-х Ульяна пришла к вере в Иисуса, читая Писания. Она поняла, почему дьявол пытался уничтожить евреев, и теперь безмерно благодарна Богу за то, что Он спас ее и физически, и духовно.
Ребята, мы вкладываем душу в сайт. Cпасибо за то,
что открываете эту
красоту. Спасибо за вдохновение и мурашки.
Присоединяйтесь к нам в Facebook
и ВКонтакте
То, что пришлось испытать людям, попавшим в мясорубку холокоста и каким-то чудом оставшихся в живых, невозможно себе представить. Свидетелей этой трагедии с каждым годом остается все меньше и меньше. Именно поэтому нам следует сделать все, чтобы их воспоминания сохранились навсегда - как гарантия того, что подобное больше никогда не повторится.
сайт публикует несколько историй, рассказанных очевидцами тех страшных событий.
У нас были ножницы. Мы срезали у них пряди волос. Стригли их. Бросали их на пол, в сторону, и все это должно было занимать не больше 2 минут. Даже меньше 2 минут, потому что сзади была толпа женщин, ожидавших своей очереди. Вот как мы работали. Это было очень тяжело. Тяжело особенно потому, что кое-кто из парикмахеров - они узнавали в этой очереди своих близких, своих жен, матерей, даже бабушек. Только представьте себе: нам приходилось стричь им волосы, но нельзя было даже словом перемолвиться с ними, потому что разговаривать было запрещено. Стоило нам сказать им, что их ждет... что через 5 или 7 минут их загонят в газовые камеры, как тут же началась бы паника, и всех их все равно убили бы.
Абрахам Бомба
Селекция - это было самое страшное слово в лагере: оно означало, что люди, сегодня еще живые, обречены на сожжение. Каково же было мое состояние! Я знала, что теряю мать, и не в силах была помочь ей. Мать утешала меня, говоря, что свой век она уже прожила и что ей жалко лишь нас, детей. Она знала, что та же участь ожидает и нас. Два дня после селекции обреченных держали в блоке, кормили как и нас, а потом пришли за ними и забрали в специальный блок смерти (блок А 25 а). Там собрали несчастных со всех блоков и на машинах отвезли в крематорий. Пламя в небе и дым говорили о том, что в этот день, 20 января, сожгли многих невинных несчастных людей; в их числе была и моя мать. Единственным моим утешением было то, что и я погибну, а они избавлены уже от страдания.
Девушка из Освенцима (No 74233)
И вот мы начали думать о восстании, об отмщении, и это помогало нам выжить. Все эти планы гроша ломаного не стоили, но мы обсуждали их, мы видели в мечтах, как мы выходим на свободу, а все нацисты погибают. Мы стали искать способ, тайком ходить на собрания, хотя их было всего несколько, потому что нам нужно было соблюдать осторожность, и когда ты возвращался оттуда, ты чувствовал, будто что-то делаешь, что-то планируешь, пытаешься что-то предпринять. Если получится, это будет прекрасно. Если нет, ты получишь пулю в спину, а это лучше, чем отправиться в газовую камеру. Я дала себе слово, что ни за что не пойду в газовую камеру, что брошусь бежать, стану драться - и им придется потратить на меня пулю. И вот мы начали готовиться и обсуждать планы, и это снова помогало нам выжить, понимаете, мысль о том, что, быть может, мы сумеем отомстить за тех, кому это уже не суждено.
Эстер Рааб
Они, венгерские нацисты, привозили на берег людей, связывали их по трое, а потом стреляли в того, кто стоял посередине, так что все трое падали в воду. И если они видели, что кто-то шевелится, то стреляли еще раз, чтобы уж наверняка. И вот мы расположились на другом берегу, а фашисты не заметили нас, потому что были заняты тем, что связывали и расстреливали евреев, и мы встали на левом берегу, и у нас были машины с врачами и медсестрами, и еще люди, которые должны были вытаскивать нас из воды. Нас было четверо, трое мужчин и я, и мы прыгали в воду, и благодаря тому, что веревки запутывались в льдинах, нам удавалось выловить тех, кто был еще жив, но спасли мы только 50 человек, а потом так закоченели, что больше уже ничего не могли сделать.
Агнес Мандл Адачи
2 января 1943 года я был зачислен в команду по разборке вещей, прибывающих в лагерь заключенных. Часть из нас занималась разборкой прибывавших вещей, другие - сортировкой, а 3-я группа - упаковкой для отправки в Германию. Ежедневно отправлялись в разные города Германии по 7–8 вагонов вещей. Старые, изношенные вещи отправлялись на переработку в Мемель и Лодзь. Работа шла беспрерывно круглые сутки, и днем и ночью, и все же нельзя было с ней справиться - так много было вещей. Здесь, в тюке детских пальто, я нашел однажды пальто моей младшей дочурки Лани.
Мордехай Цирульницкий
Мы додумались проделать 2 дыры в заборе, точнее, под забором, так что ребенок мог пролезть на другую сторону и, вы понимаете, снять с одежды звезду Давида, стараться вести себя как обычный человек и посмотреть, не получится ли добыть какой-нибудь еды. И время от времени детям удавалось пронести в гетто какие-то продукты. Я делала это много раз. Это было очень рискованно, потому что тому, кто попался, это стоило бы жизни. Я хочу сказать, что у них был приказ стрелять в людей, убивать нарушителей. Но мне всегда везло, и нередко я приносила домой кусок хлеба, или морковку, или клубень картошки, или яйцо, и это было очень, очень большой удачей. Мама брала с меня слово, что я больше не буду рисковать, но я не слушалась.
Шарлин Шифф
Одна девочка из моей школы тоже была в гетто вместе со своей мамой. И вот она заболела, очень-очень тяжело, и они собирались депортировать ее. И тогда все мы, ее подруги, решили, что будем каждый день отделять по маленькому кусочку от своих скудных пайков, собирать их и приносить ей. Вы не представляете себе, что это значило в те дни - отдать свою еду. А еще у меня была перчатка, а мы ужасно мерзли. И вот все мы, все мои друзья по очереди надевали эту единственную перчатку. Мы передавали ее друг другу, и каждый мог хоть на несколько минут согреть закоченевшие пальцы одной руки. Я не знаю, чьей эта перчатка была на самом деле, но она оказалась у меня и стала нашей общей. Когда уже после войны мы встретились в Англии с одной из тех девочек, она спросила меня: «Бланка, а помнишь ту свою перчатку?» И я ответила: «Да, я помню ее».
Бланка Ротшильд
А выжить мне удалось просто чудом. В передней части каждого барака была такая небольшая будка, отдельное помещение для «блокальтесте», а «блокальтесте» - это значит «начальник», «старший по бараку», и вот в этих кабинах лежали хлебные ящики. У одного ящика дверца, петля была сорвана, и я спрятался в этом ящике, перевернутом вверх дном. И тут идут обыскивать, и он даже пнул мой ящик ногой, но, к счастью, я был таким тощим, что тот сдвинулся. Вот так я остался в живых. И тогда я стал прятаться в груде мертвых тел, потому что в последнюю неделю крематорий уже не работал и трупы просто громоздились один на другом, все выше и выше. Там я провел ночь, а днем просто бродил по лагерю, и 27 января Биркенау стал одним из самых первых лагерей, которые были освобождены. Так мне посчастливилось уцелеть.
Барт Стерн
Я помню, что лежал на земле. Тот парень говорит: «Господи, ну и вид у них!» Вид... Они начали поднимать людей с земли. Но большинство людей были мертвы. Тех немногих, кто был жив, они стали переносить в свои грузовики и джипы, отвозить в госпитали или разбивать палатки и заносить их туда. Поить их водой. Они раздали пакеты с продуктами от Красного Креста. И это тоже было плохо, потому что, когда люди получили эти пакеты, они были так голодны, что не могли удержаться и набросились на эту еду. И еще сотни людей погибли, потому что их желудки отвыкли от пищи. Рядом со мной был один человек, я не знаю, может быть, врач или что-то в этом роде, сам тоже полумертвый. Когда ему дали этот пакет - он говорит мне: «Не ешь ничего. Если ты съешь что-нибудь, то умрешь. Можешь только сахар взять, возьми кусок сахара в рот и рассоси его. Только это и можно, а к остальному не притрагивайся». Он оказался прав.
Абрахам Левент
Мы увидели издалека, как ворота открываются, увидели джип с 4 военными полицейскими в английской форме, с белыми портупеями, в белых перчатках и красных кепи. Они сидели в джипе, впереди, с автоматами в руках. А сзади ехал грузовик с громкоговорителями, из которых раздалось: «Мои дорогие друзья...» на всех языках. По-немецки, по-польски, на идише и так далее. «С этой минуты вы свободны. Вы освобождены войсками союзников. Немцы больше не имеют над вами никакой власти. Вы свободные люди». Все вокруг плакали. Это было невероятное ощущение. Его трудно описать. Люди прыгали от радости, обнимались и целовались. Все бросились бежать к джипу. Военные полицейские вышли оттуда, и люди подхватили их и обнесли на руках вокруг блока. И все-таки люди еще не верили. Многие еще боялись.
Алан Зимм
На территории Украины во время Второй мировой войны фашисты уничтожили почти 1,5 миллиона евреев. Это четвертая часть всех жертв Холокоста. При этом активно исследовать тему еврейской Катастрофы в Украине отечественные историки начали только спустя полвека — в 90-х годах. Об особенностях Холокоста в Украине «ФАКТАМ» рассказал историк, глава Всеукраинской ассоциации евреев — бывших узников гетто и концлагерей Борис Забарко (на фото ) , который четыре года выживал в еврейском гетто, а потом объездил всю Украину, пообщался с почти тысячей евреев, оставшихся в живых после Холокоста. По результатам этих встреч Борис Забарко записал восемь томов воспоминаний. Изданные в Украине, Великобритании и Германии, они ценны тем, что позволяют заполнить многочисленные пробелы отечественной истории.
— Почему вы стали собирать материалы об истории украинского Холокоста спустя целых 50 лет после окончания войны?
— В советских учебниках истории Холокоста не было. Даже слова такого не знали. По сути, дух и волю в XX веке евреям ломали дважды: сначала гитлеровский режим, а потом -- сталинский. Репрессии против Еврейского антифашистского комитета, расстрел Соломона Михоэлса, дело врачей и другие проявления государственного антисемитизма создали атмосферу, в которой никто и подумать не мог заняться осмыслением Холокоста. Государство не нуждалось в правде. Кроме того, ужас происшедшего трудно было осмыслить в непосредственной к нему близости.
Но в 1993 году на Международной конференции по правам человека в Вене состоялась презентация интернационального четырехтомника «Энциклопедия Холокоста». А меня пригласили выступить на этой конференции как человека, который пережил Холокост в Шаргородском гетто, и как историка Института мировой экономики и международных отношений НАНУ. Взяв в руки огромную энциклопедию, я, естественно, первым делом стал искать Шаргород. И не нашел. В книгах было крайне мало украинских мест. И тогда я спросил одного из редакторов: «Вы собрали столько важного материала, но почему здесь так мало информации о моей стране?» На что он ответил: «Коллега, вы же ничего не написали!» И это было правдой.
После моего возвращения мы с другими выжившими в Холокосте создали Всеукраинскую ассоциацию евреев -- бывших узников гетто и концентрационных лагерей. Тогда нас, выживших, было около пяти тысяч человек. Сегодня осталось менее двух с половиной тысяч…
А потом в Киев для изучения истории украинского Холокоста прибыла группа израильских ученых. Я стал ездить с ними по стране и записывать на диктофон воспоминания выживших. Многие отказывались. Многие впервые за 50 лет рассказали о том, что пережили. И каждый раз это было тяжело. Некоторым пришлось вызывать скорую помощь. Позже мне стали писать письма с воспоминаниями. Местами в них расплывались чернила, я видел следы слез. Некоторые не дописывали рассказ, обрывая его фразами: «Простите, не могу больше, разболелось сердце»…
Эти воспоминания вызвали большой интерес на Западе. И в следующем, 1995 году к нам приехала телевизионная группа из американского Йельского университета. Их интересовали города, которые раньше не были известны как места трагедий — к примеру, Харьков, Чернигов, Сумы, Донецк. О событиях на западной Украине и в Транснистрии было в той или иной степени известно. А о том, что происходило в центре и на востоке — практически ничего. Даже о трагедии в Бабьем Яру знали мало.
— Потому что очень мало выжило в этих местах…
— Совершенно верно. То, что происходило с евреями на территории Украины, поражает изощренной жестокостью. Людей вешали, расстреливали, топили в реках, сжигали в домах, синагогах, бараках, конюшнях и свинарниках, замуровывали в каменоломнях Одессы или алебастровых карьерах Артемовска, живыми сбрасывали в угольные шахты Донбасса и колодцы — в Херсонской и Николаевской областях. Зловещие «машины-душегубки», в которых убивали выхлопными газами, были опробованы именно на наших евреях. А темпы уничтожения, когда за один-три дня избавлялись от десятков тысяч человек (в Каменце-Подольском, Бердичеве, Виннице, Николаеве, Херсоне, Киеве, Днепропетровске, Ровно, Симферополе и многих других городах)! 78 процентов погибших украинских евреев было расстреляно вблизи своих жилищ, многих — на виду у соседей. С остальными расправились на территории Польши. В Украине нет ни одной еврейской семьи, которой не коснулся Холокост.
И вот после того как исследователи из Йеля уехали, я осознал: это стыд-позор -- чужие люди собирают материал о нашей истории, а я ведь пережил это и ничего не написал! И с непоправимым опозданием мы включились в работу…
Я увидел, насколько отличаются судьбы тех, кто пережил эту трагедию на нашей земле и остался жить на постсоветском пространстве, от евреев, которые жили в это время в западных странах. Там огромное число выживших получили высшее образование, стали учеными, учителями, врачами, политиками, три нобелевских лауреата — это выжившие в концлагерях и гетто евреи. У нас же абсолютное большинство даже не получили высшего образования… Люди не чувствовали своей ценности, не могли выговориться, облегчить душу. Почему молчали? Во-первых, после войны при приеме на работу или учебу всем давали анкету, в которой была графа «Был ли ты на оккупированных территориях?» Если, будучи евреем, ты там был, то почему оказался жив? Не сотрудничал ли ты с врагом? Ну, а вторая причина в том, что многие испытывали огромный стыд и досаду, унижение из-за того, что издевались над ними не только оккупанты, немцы и румыны, но порой и свои. Предавали соседи, сослуживцы, бывшие одноклассники… И если евреи из западных стран в своих воспоминаниях могли свободно говорить о предателях и коллаборационистах, то украинские евреи о фактах предательства рассказывать боялись. Срабатывал инстинкт самосохранения: зачем говорить об этой боли, если все равно никто не поверит и ничем не поможет…
— Между тем история Холокоста — это история предательств и спасений.
— «Холокост — это история человека, его достоинства и свободы», — сказал писатель Примо Леви, бывший узник Аушвица. Население в это время разделилось на жертв, наблюдателей, тех, кто помогал «окончательно решить еврейский вопрос», и тех, кто рисковал своей жизнью и спасал. Необходимо признать, что в нашей истории было немало случаев, когда массовые убийства совершали свои же. Львовские погромы, например…
В истории Польши, например, тоже есть случаи. Яркий пример — Едвабно. Это городок, в котором поляки расстреляли и сожгли полторы тысячи своих евреев. После войны некоторых судили, но сошлись на том, что это дело рук фашистов. Пока американец Ян Гросс не написал книгу о том, что евреев Едвабно уничтожили свои. В Польше был большой скандал, но в итоге -- извинения президента и церкви. Нашлись те, кто Квасьневского за его покаяние обвинил. Но это был важнейший этап в их истории. А у нас не только не каются, но даже официально не признают исторические факты.
Парадокс и в том, что в Украине до сих пор нет государственного музея Холокоста. В США таких музеев более 50-ти, есть они и в Японии, и, понятное дело, в европейских странах. А у нас в Киеве, где в Бабьем Яру за два дня расстреляли 33 тысячи 771 человека, а выжили только 29, музея нет…
Тем не менее говорить об этом необходимо. Причем о жертвах и тех, кто спасал людей, говорить важнее, чем о палачах. Мужество людей, которые рисковали жизнью (а это в основном простые украинские женщины-крестьянки), -- укор местным погромщикам, палачам и полицейским, а также пассивным и равнодушным. И доказательство, что и во мраке можно сделать другой выбор, кроме бессловесного подчинения преступному режиму. В Украине, к счастью, много праведников. Когда мы с 90-х стали собирать информацию, то нашли 2500 украинцев, рисковавших жизнью ради евреев и признанных за это Праведниками мира. Среди них, кстати, и те, кто спас мою семью от расстрела.
— Расскажите, как вы жили в гетто четыре года и как вас спасли. Шаргородское гетто ведь считается одним из наименее репрессивных.
.jpg)
*Борис Забарко (справа в верхнем ряду) оказался в гетто, когда ему было всего шесть лет
— Мне повезло. Потому что в Шаргородском гетто (Винницкая область. - Авт. ) не расстреливали. Эту территорию оккупировали румыны, и они взяли шефство над нашим гетто. К моменту оккупации в Шаргороде осталось одна тысяча 800 евреев, мужчины ушли на войну (мой отец погиб на фронте, дядя — сгорел в танке, освобождая Будапешт). Но в наше гетто депортировали из Буковины и Бессарабии примерно 6−7 тысяч евреев, а домиков было около двух сотен. В маленькой холодной комнатушке могли жить две-четыре семьи. Так, дедушка, бабушка, мама, дядя, брат и я жили в одной комнате. В остальных комнатах и коридорах люди ютились на полу и еще были довольны, что у них есть крыша. Некоторые в страшных условиях находились в холодной синагоге. В нашем доме поселились врачи, профессора, адвокаты. Тем не менее в первую зиму 1941−1942 от голода, холода и эпидемии тифа умерло почти сорок процентов жителей гетто. Люди погибали каждый день… И маленький ребенок мог долгое время стоять рядом с уже мертвым телом матери. Порой, чтобы выйти в туалет на улицу, приходилось переступать через мертвого. Тела каждое утро выносили из домов и складывали на телегу, увозившую их на еврейское кладбище. Но только в марте, когда получилось раздолбать почву, тела захоронили.
Однажды те, кто хотел выжить, собрались и создали еврейский совет во главе с адвокатом, который дружил с капитаном румынской жандармерии. До войны этот адвокат помог румыну, и теперь, благодаря их дружбе и за взятки, мы могли рассчитывать на более гуманное отношение, чем в других гетто: без массовых расстрелов и колючей проволоки по периметру. Евреи стали помогать украинцам на огородах, почистили колодцы, оборудовали больницу, детский дом, столовую. Они сами пекли хлеб из зерна, которое выменивали у крестьян, обучали детей грамоте, помогали партизанам.
Тогда в Шаргороде жила семья Самборских, наши друзья. Это очень добрые люди, которые многим помогали. Так случилось, что в подругу моей мамы юную красавицу Аню Самборскую влюбился капитан румынской жандармерии. И она стала его возлюбленной. Благодаря их связи наша семья первой узнавала о грядущих приездах немцев. Однажды отец девушки Филип Самборский и другие старики даже вышли навстречу немцам с вестью, что в гетто, мол, страшная эпидемия тифа. План сработал, и немцы ушли, так и не переступив «порог».
Как-то в 1943 году в гетто поступила разнарядка: выделить парней для отправки в немецкую зону оккупации -- строить мост через Днепр. Мой дядя Изя спрятался, и когда за ним пришли, мы, конечно, говорим: нет его. Тогда пришедший жандарм забрал вместо дяди маму и несколько суток продержал ее в камере. Всех, кто не выдавал своих скрывавшихся мужчин, забирали и пытали. Некоторые не выдерживали и выдавали, их отпускали. Но мама не сдавалась, а потому в тюрьму забрали еще и нас с младшим братом. Позже всех троих вывели и куда-то повели. Мы прошли километров восемь… Вдруг подбегает Аня Самборская и сердито кричит: «Це моя сестра, як ви смієте, відпустіть їх». Все в Шаргороде знали, что она возлюбленная жандарма… Так она спасла нам жизнь. А многие в Шаргороде третировали Аню за то, что она связалась с румыном. Оскорбляли ее, и она так переживала, что стала пить. Для меня же она — человек, который спас мою семью.
— Вы записали воспоминания почти тысячи людей. Какие из них запомнились больше всего?
— Много историй, в которые трудно поверить. Трехлетняя девочка несколько суток провела одна в погребе. В холодной яме, без воды, еды и света. Хозяйка спрятала ребенка, чтобы его не нашли немцы, которые расположились в доме. Когда она открыла дверь погреба, девочка была жива.
Люди, которые сегодня живут в разных городах и странах, но во время войны находились в одном месте, часто описывают одни и те же события по-разному. К примеру, был случай в Бершадском гетто.
Одного мальчика за то, что он выбежал за пределы «поселения», немец привязал веревкой к мотоциклу и таскал за собой по дороге, пока он не умер. Все, кто выжил, вспоминают этот случай. А вот что мне рассказал друг погибшего мальчика: «Был у меня друг Велвеле. Война пригнала его с родителями из Бессарабии в гетто. Я помню, как плакал навзрыд Велвеле, он грозился убежать „домой“. Родители утешали его, как могли, и однажды принесли ему клетку с птичкой. Птичка эта стала единственной отрадой моего и Велвелиного детства, мы разговаривали с ней, кормили с рук. Через несколько дней птичка летала по улицам гетто, а мы носились за ней. К вечеру птичка возвращалась в клетку, а мы с Велвеле, уставшие, возвращались домой. Территория гетто была ограждена колючей проволокой, и людей „выпускали“ только на кладбище. Счастливая птичка не знала этих правил и однажды, вспорхнув ввысь, перелетела „по ту сторону“ гетто. Не задумываясь, Велвеле перелез через колючее ограждение и, весь окровавленный, побежал за птичкой. Проезжавший на мотоцикле полицейский остановился, подошел к Велвеле и ударил его ногой в лицо. Велвеле упал, полицай связал его руки, после чего привязал веревку к сидению мотоцикла и помчался на полной скорости. Птичка полетела вслед за Велвеле. А я до сих пор слышу крик моего друга»…
— Возможно ли простить все это?
— Убийство детей нельзя прощать. Но мы обязаны учиться прощению, потому что без него человеческая жизнь немыслима. Если не прощать, тяжесть и боль остаются, и ты несешь этот груз через всю свою жизнь. Надо прощать еще и затем, чтобы виноватому стало легче. Чтобы он растопил свое зло. Иначе мы всегда будем воевать.
Война пришлась на мое детство и забрала его. По иронии судьбы война пришлась и на мои последние годы. Нельзя допустить, чтобы наше трагическое прошлое стало настоящим и будущим для наших детей и внуков. И мне так жаль понимать, что уже через несколько лет тот, кто вернется с войны, отчетливо ощутит, насколько его жизнь отличается от жизни его соседа, который воевать не пошел. Страшно понимать, что убийство другого, который не сделал тебе ничего плохого, продолжает привлекать человека и в XXI веке. Что это не только во время Холокоста — это есть в истории многих народов. Это человеческое несовершенство. И когда закончится война на востоке Украины, мы — как бы это ни было тяжело — должны простить друг другу. Потому что нет такой идеи, ради которой надо убивать другого.
*Борис Забарко, выживший в Шаргородском гетто, поставил в родном городе стелу в память о жертвах Холокоста
Каждая история, повествующая об узникe гетто, которому посчастливилось выжить, уникальна. Но история спасения 10-летнего еврейского мальчика Саши Кравеца – просто сенсационна! Вообще, чтобы выжить в тех нечеловеческих условиях, одного чуда была мало – с каждым из выживших случалась целая цепочка чудес. Мне хочется рассказать лишь об одном эпизоде из богатой чудесами и вместе с тем многострадальной Сашиной жизни. Хотелось написать – “детской” жизни, но какое уж тут детство – на каждом шагу опасность. Kругом горы трупов. Отец погиб. Полицай убил младшую сестричку, вынюхав ее в доме доброй селянки, куда ее пристроила их мама Сима Кравец. Сколько было пережито! Сколько раз Саша с мамой были на волосок от гибели! Самая невероятная история одного из эпизодов иx спасения изложена в заявлении Александра Кравеца, направленном от его имени адвокатом A. Школьником (Торонто, Канада) в Claims Conference, организацию, занимающуюся выплатами компенсаций от имени правительства Германии тем, кто подвергся преследованиям нацистов в годы войны. Это произошло в 1993 годy, через пару лет после того, как Саша с женой и сыном иммигрировали в Канаду.
Оккупированый Проскуров, 1941 г. (ред.)
Сима Кравец
…В один из холодных зимних дней 1942 года на территорию Проскуровского гетто, где среди сотен узников томились десятилетний мальчyган Саша Кравец с мамой Симой, въехала немецкая машина-душегубка (gaswagon – под таким названием она шла в немецкой документации). Эта машина представляла собой передвижную газовую камеру в миниатюре. Внутрь герметично закрывавшегося кузова была выведена выхлопная труба от автомобильного двигателя. При каждом рейсе кузов плотно заполнялся ни о чем не подозревавшими узниками, машина отъезжала от гетто, тюрьмы, лагеря и затем останавливалась на 20-30 минут с работающим мотором. Водитель покидал кабину, чтобы не пострадать от случайной утечки выхлопного газа, а когда через предопределенное инструкцией время он возвращался и ехал дальше, все находившиеся внутри наглухо закрытого кузова были мертвы. Погибали от удушья. Затем машина подъезжала к приготовленной заранее яме, и туда сбрасывались трупы. Душегубкa былa советским изобретением. Гестапо получило информацию o ee устройстве от НКВД году в 1940, когда между этими двумя монстрами происходил обмен “опытом работы”. Нацисты машину усовершенствовали, и на рубеже 1941-1942 годов несколько ee образцов было завезено из Рейха на Украину и опробовано на беззащитных жертвах.
Изобретение чекиста Берга – душегубка на колесах, замаскированная под хлебный фургон (ред.)
Немцы могли использовать вот такую машину. Это австрийский Заурер – коммерческий фургон фирмы Мартин Флатц. Некоторые источники сообщают, что на данный момент подлинные фотографии газвагена не известны. (ред.)
Вернемся к нашему рассказу. Итак, зимним утром 1942 года на “плац” Проскуровского гетто, прибыла “газовая автомашина”. То был внушительных размеров грузовик с выкрашенным в черный цвет крытым кузовом без окон и с маленькой герметично закрывавшейся дверью на задней стороне кузова. Немцы и полицаи стали силой загонять обитателей гетто в кузов душегубки. Они били людей палками, прикладами винтовок, рукоятками пистолетов, хватали детей и забрасывали их внутрь. Следом заталкивали их матерей. Вcкоре кузов был набит битком. Внутри можно было только стоять впритык друг к другу, в полной темноте. Даже после мученической смерти мертвые продолжали стоять. Сашу впихнули последним. Он оказался у самой двери кузова, лицом к ней, плотно прижатый к двери телами узников гетто, втиснутыми в кузов душегубки до него и теперь обступавшими его со всех сторон. Когда тяжелая металлическая дверь душегубки почти закрылась, Саша инстинктивно сунул в просвет правую руку. Ужасная боль пронзила его – тяжелая дверь отсекла его пальцы. Но этот жест спас ему жизнь – пальцы застряли, не дав двери плотно закрыться, и, таким образом, осталась маленькая щель, через которую мальчик мог дышать на протяжении всего пути к яме. Правда, он потерял сознание от боли, но продолжал стоять. Падать было некуда. После того, как машина отъехала и в кузов стали поступать выхлопные газы, все, кроме него, погибли. Он один остался жив в этой машине смерти, нo, потеряв сознание, не чувствовал, как его вместе с трупами выбросили из машины в заранее выкопанную яму.
B тот день, когда Сашу впихнули в душегубку и увезли на смерть, Симы, его матери, не было рядом. Ранним утром ее увeли на работу. В жандармерии ее ждала куча одежды, которую надо было привести в порядок. Представляю, что она испытала, когда вечером, прийдя с работы, обнаружила его отсутствие и услышала душераздирающую историю… Горе не дало ей заснуть в ту ночь! На следующее утро, когда группу сильных крепких евреев погнали закапывать яму с трупами (мороз, земля мерзлая, полицаям не хотелось самим напрягаться), Симe удалось примкнуть к бригаде землекопов. Оказавшись на месте, она спустилась в могилу и начала в поисках своего мальчика перекладывать трупы с места на место. И обнаружила своего сыночка – живого! Он уже пришел в себя. Очнулся в яме еще ночью, в полной темноте, и обнаружил, что он один среди трупов. И не может пошевелиться. Ужас! Но через какое-то время появилась его мама. Не нахожу слов для описания ее чувств, когда она увидела, что он живой! Она оcвободила его, помогла выбраться из ямы. Им удалось скрыться. Они бродили, неприкаянные, скитались по оккупированной территории. Ситуация казалась безнадежной. Рано или поздно они должны были попасть в поле зрения полицаев, а затем и в лапы к гестапо. Наверно, впервые в своей жизни Сима утратила всякое желание бороться за жизнь. Но есть Б-г на свете!
Укрытие
Совершенно случайно мать с сыном набрели на дом Евгении Маруневич в деревне Чернелевка под Красиловом. Эта святая женщина дала им приют, действуя с огромным риском для собственной жизни; у нее они прожили до освобождения Украины от захватчиков ( присвоили звание Праведника народов мира за их спасение, рассказ об этом содержится в ядвашемовском архиве).
Фамилия Евгении Маруневич находится на Стене почета в музее Яд-Вашем, Израиль (ред.)
Как такое может быть?
Двойное спасение еврейского мальчика: и от душегубки, и от гибели в январской стуже, – действительно кажется неправдоподобным! Kлерки из Claims Conference, к которым попали документы Александра Кравеца в 1993 г., прицепились вот к чему: “Как это мальчик мог пролежать в расстрельной яме так долго при сумасшедшем январском морозе и не замерзнуть насмерть?” Их позиция понятна. Перед ними стояла задача отсеивать ложных заявителей. Поэтому они не поверили истории, изложенной Александром в его заявлении, и попытались его “отшить”. Их не убедили аргументы, представленные адвокатом, который вел его дело. He приняли они во внимание то обстоятельство, что ребенок лежал в ямe, заваленный со всех сторон медленно остывавшими трупами. Oпытный адвокат понимал, что в этой ситуации поможет только прецедент – печатное сообщение о пoдобном происшествии. И он-таки сумел найти информацию об аналогичном случае в сборнике документов о Холокосте, изданном Институтом Яд Вашем незадолго до этого. Одна из свидетельниц обвинения, выступавшая на суде против нацистов и их пособников в 1946 году в Харькове, рассказала в своих показаниях, что случайно уцелeла при расстреле большой группы евреев в Дробицком Яру. Hе задетая пулями, она упала в ямy и пролежала там с самого утра до ночи! Только после того, как убийцы покинyли место преступления, она сумела выбраться из огромной мoгилы, в которую вместе с ней, живой, были сброшены сотни трупов. И это происходило тоже в зимнее время, в январе. Медленно остывавшиe тела не дали ей замерзнуть! Mертвые евреи помогли ей выжить. Естественно, все происходившее в зале суда стенографировалось. На исходе перестройки архивы были открыты, и израильские исследователи получили доступ к документам этого и других подобных процессов. Так они попали в Яд Вашем и были опубликованы.
Адвокат A. Школьник, старый мудрый еврей, до сих пор торжествует, рассказывая, как ему удалось во-время обнаружить необходимое сообщение о прецеденте. Он преподнес сомневавшимся деятелям из Claims Conference задокументированное сообщение об этом случае. И подействовало! Документ оказался сильнее устного слова.
Перед тобой, читатель, фотография 1944 года. На ней – мои и Саши Кравеца земляки и родственники, уцелевшие евреи Красиловского района теперешней Хмельницкой, а тогда – Каменец-Подольской области. Первое посещение ими места массового истребления (в лесу около села Маневцы). Сима Кравец, мама Саши, – в центре первого ряда, между двумя женщинами (за ней – военный в пилотке)
Помнить и передавать дальше
Мы сейчас переживаем такое время, что поколение, кoтоpoe оказалось в нечеловеческих условиях больше 70 лет назад, уходит. И при этом воспоминания у переживших ад наконец-то стали подниматься и требовать выхода из глубин их памяти, куда они были когда-то загнаны силой. Kак ни тривиально это звучит, каждое новое свидетельство бесценно. Саша Кравец – мой дальний родственник. Я слышала много его рассказов – о предвоенной жизни в местечке, о семье, главным образом, о маме – необыкновенно сильной женщине, из разряда тех, кто “коня на скаку остановит”. Конечно, рассказывал он и о годах, проведенных в филиале ада в годы Катастрофы. Одним словом, у него было что рассказать. Но эту историю – о душегубке – я только недавно услыхала от него, впервые. Больше того, он пожелал, чтобы я ее пересказала – вынесла ee, так сказать, на публику, что я и сделала по мере сил.
Другой эпизод
В добавление к истории спасения Саши Кравеца расскажу еще об одном эпизоде чудесного (в смысле “свершившегося чуда”) двойного спасения. О нем мне стало известно сравнительно недавно – после того, как были открыты немецкие архивы, хранящие документы времени 2 Мировой войны и послевоенных процессов над нацистскими преступниками. Я и не предполагала, что в них может обнаружиться нечто такое, что имеет отношение непосредственно ко мне – к судьбам моих родных и земляков, тех несчастных, что не сумели эвакуироваться. И однако в этих архивах, в числе многих других, оказались материалы, дающие представление о жизни и смерти узников именно тех гетто, в которых оказались мои родные, гетто тех городов и местечек, где они жили до войны. Но сперва преамбула. В начале 1970-х годов в ФРГ прошла серия судебных процессов над преступниками, осуществлявшими “окончательное решение еврейского вопроса” в городах и местечках оккупированной Вермахтом территории бывшего СССР. Почему так поздно? Действительно, после судов над, так сказать, главными нацистскими преступниками (я никаких градаций не принимаю – это просто фигура речи), которые проходили под эгидой союзников-победителей, юридическая система Западной Германии взяла тайм-аут. Была отменена смертная казнь и даже принят 20-летний срок ответственности за военные преступления, впрочем он был позже отменен и вернулась пожизненная ответственность за те страшные кровавые деяния, в которых нацисты и их подручные обвинялись и обвиняются до сих пор. Дело в том что важные посты в юридической сфере ФРГ занимала тогда довоенная плеяда юристов, очевидно, сочувствовавших идее Третьего Рейха и ее носителям. В этой сфере осели и многие нацисты. Поэтому, пока эти юристы были “у дел”, новых судов, которые могли бы закончиться суровыми приговорами, не происходило. Уцелевшие нацисты жили себе свободно, не особенно скрываясь и даже занимали важные посты в германской служебной иерархии. Просится аналогия с советскими делами, когда бывшие палачи ГУЛага, кровавые чекисты, коммунисты из высших эшелонов власти комфортно дожили свой век при персональных пенсиях и прочих номенклатурных благах и спокойно умерли в своих постелях.
Свидетельские показания
Но в Германии все-таки прошла денацификация, и лафа для военных преступников не могла продолжаться до бесконечности. Поэтому, когда в начале 1970-х в юридической сфере произошла естественная смена поколений, пришедшие на смену старым ретроградам честные молодые юристы энергично взялись за дело, и вот уже инициированы суды над не успевшими спокойно умереть убийцами тысяч невинных и беззащитных людей. Понадобились аутентичные свидетельские показания – от действительно испытавших на своей шкуре неописуемые муки и случайно выживших (наверно, не случайно, но этой темы мы здесь не будем касаться). Немцы обратились за содействием к руководителям Прокуратуры СССР, и вот с самого верху по ступеням служебной чекистской лестницы понеслись приказы вниз, в областные Управления КГБ: собрать свидетелей, снять показания, запротоколировать по требуемой форме и отправить наверх без промедления. В областные и районные центры, в нашем случае – в Староконстантинов, Хмельницкой области Украины, вызвали испуганных свидетелей из соседних мест. Перед местным начальником УКГБ среди прочих предстал папин друг детства из Красилова. Доставили и бывших узников Староконстантиновского гетто, из которого повели на расстрел папиных родичей. Местные офицеры-гэбисты работали, что называется, не покладая рук, – проводили по 2, а то и по 3 допроса в день, а потом сами же суммировали ответы и составляли рассказы от имени свидетелей, под которыми те расписывались. Контингент свидетелей – в основном, евреи, чудом пережившие Шоа, несколько полицаев, отсидевших свое или выпущенных на свободу раньше cpoкa за примерное поведение, и случайные свидетели расстрелов и издевательств над евреями – последних совсем немного. Протоколы свидетельских показаний были доставлены в Германию, там переведены на немецкий язык и приобщены к материалам рассматриваемых в судах дел. А после судов – отправлены в архив. В частности, немецкие “Протоколы допросов” (так прямолинейно. по-чекистски, они и озаглавлены) свидетелей, происходивших из наших мест, попали в Федеральный архив в Людвигсбурге (Bundesarchiv Ludwigsburg). Оттуда – в недавнем прошлом в Америку, в Музей Холокоста в Вашингтоне. Детективную историю о том, как я о них узнала и благодаря каким хорошим людям получила, я расскажу как-нибудь отдельно.
Свидетельское показание Назарчук Анны
После затянувшегося вступления – к моей теме. Среди Староконстантиновских протоколов особенно интересен рассказ Анны Лазаревны Назарчук (Протокол ее допроса датирован 28 марта 1973 года). Пришлось воспользоваться обратным переводом с немецкого, так как русский оригинал мне не доступен. Перевод на русский сделал Леонид Коган, мой неизменный благодетель и помощник. Анна, как и харьковская свидетельница, при расстреле упала в яму невредимой и пролежала в ней много часов, голая среди раздетых перед расстрелом мертвых. А температура воздуха снаружи ямы была ниже нуля. Это если рассказать историю ее спасения совсем кратко и сухо. Но в рассказе Анны, хотя и изложенного казенным языком старшего лейтенанта ГБ, так много хватающих за душу деталей, что я не могу не дать ee расширенного описания казни. Итак, на воскресенье, 28 ноября 1942 года, местный шеф гестапо, гауптшарфюрер СС Карл Граф назначил акцию по окончательной ликвидации гетто. Ноябрь в том году был исключительно холодным. Уже выпал и не таял снег. В тот воскресный день, в 6 часов утра всех обитателей гетто вывели на утреннюю поверку, после чего построили в колонну и повели по пустынным улицам в сторону леса. Было очень холодно. Падал снег. Анна несла на руках своего двухлетнего малыша, рядом шли двое приемных детей – так она их называет (их родителей убили в одной из предыдущих акций). Рядом с колонной шло много полицаев. Они были не местные. Местных Анна знала в лицо, а эти были ей не знакомы. В лесу около огромной ямы всех разделили на десятки. Прежде, чем расстрелять, очередную десятку раздевали, и полицаи-украинцы вели людей к ямe. Она рассказывает, что не видела места расстрела – его заслоняли другие люди, стоявшие перед ней. И выстрелов она не слыхала – их заглушал невыносимый крик. Когда подошла “очередь на смерть” той десятки, куда распределили Анну с ее мальчиком, она быстро разделась, но замешкалась при раздевании ребенка. Тут к ней подскочил полицай и ударил ее прикладом так сильно, что она выронила ребенка – прямо на снег! “Подняв его, я пошла с ним к краю ямы, – рассказывает Анна. – В саму яму я старалась не смотреть. Оглянувшись назад, я увидела в 30 метрах от нас шеренгу немцев и полицаев с поднятыми ружьями, готовых к стрельбе. Услышала звуки выстрелов. Что-то ударило меня в левое плечо. Я потеряла сознание. Когда я пришла в себя, было совсем темно. Я не понимала, где нахожусь. Кто-то тряс меня за плечо и спрашивал мое имя и адрес. Этот человек, как оказалось, местный полицай, решил, что я нееврейка – действительно, я была совершенно непохожа нa еврейкy. Он спросил у меня: “Как же ты здесь оказалась?” Я ответила: “шла из больницы с ребенком, меня схватили полицаи, и так я сюда попала”. Попросила найти ребенка. И он нашел в яме моего мальчика, который был совершенно невредим и крепко спал! Этот человек подозвал еще одного полицая. Тот сразу вскинул ружье. “Она наша”, – сказал ему первый. Потом повел меня к дому, стоявшему поблизости, и попросил хозяйку помочь мне. Он дал мне справку, в которой значилось, что я была схвачена по ошибке”.
Заключение
Еще раз скажу в заключение, что каждая история спасения уникальна! Но почему их так мало, этих историй?
Евгения Шейнман,
Индианаполис, США
От редакции: вопрос об использовании душегубок в Проскуровском гетто, или “авторство” НКВД в разработке этих адских машин является дискуссионным.
- Чародольский князь (Ведьмин крест) Чародол 2 чародольский князь читать
- CityTLT - Мифология - Древняя Греция - Аякс Кто такой аякс в древней греции
- Любопытные факты о южном и северном полюсах планеты земля Среди торосов и айсбергов
- Анна Иоанновна: как она изменила Российскую империю
- Тамплиеры и другие самые могущественные рыцарские ордена
- Художественный разбор стихотворения В
- Первый замечательный предел: примеры нахождения, задачи и подробные решения Вычисление пределов тригонометрических функций примеры с решением