Почему одни страны богатые, а другие бедные. Книга «Почему одни страны богатые, а другие бедные. Происхождение власти, процветания и нищеты», Дарон Аджемоглу и Джеймс Робинсон. Книги по экономике Почему одни страны богатые читать

Дарон Аджемоглу, Джеймс А. Робинсон

Почему одни страны богатые, а другие бедные. Происхождение власти, процветания и нищеты

Посвящается Арде и Асу - Д. А.

Para María Angélica, mi vida y mi alma - Дж. Р.

Daron Acemoglu, James A. Robinson

WHY NATIONS FAIL

The Origins of Power, Prosperity, and Poverty

Фото на задней стороне обложки: MIT Economics / L. Barry Hetherington Svein, Inge Meland

Предисловие к русскому изданию

Открытая вами книга - безусловно, один из наиболее значительных экономических трудов последнего десятилетия. Не уверен, что именно я - человек, давно не занимавшийся профессионально экономической наукой, - наиболее удачный кандидат на авторство предисловия к ней. Все, что я смогу написать здесь, будет, вероятно, субъективно и пропущено через собственный практический опыт. Так сложилось, что мне в течение целого десятилетия российской истории пришлось принимать активное участие в масштабных социальных, экономических и политических преобразованиях в нашей стране. Поэтому могу отнести себя скорее к числу потребителей научного знания в этой сфере.

Меня крайне интересует разворачивающаяся в мировой обществоведческой мысли фундаментальная дискуссия - почему одни страны процветают в экономическом отношении, а другие нет. Если посмотреть список тем, за которые их авторы были награждены Нобелевскими премиями по экономике в последние пятнадцать лет, то ничего близкого к названной мной теме там не увидишь. Тем не менее мне кажется, что именно эта проблема в каком-то смысле является вершиной экономического знания. Ведь для того, чтобы замахнуться на нее, необходимо профессиональное знание истории народов на всех пяти континентах как минимум за последние 10 тысяч лет. Помимо этого, нужно глубоко осмыслить самые современные достижения экономической науки, этнографии, социологии, биологии, философии, культурологии, демографии, политологии и еще нескольких самостоятельных сфер научных знаний. Неплохо еще и владеть хотя бы базовыми технологическими трендами, понимать отраслевые взаимосвязи от средневековой до современной экономики. Но спрос на результаты здесь настолько велик, что в этой сфере сформировалось несколько школ научной мысли. Не претендуя на полноту знаний, я бы описал их в следующем виде.

Географический детерминизм. Суть позиции его сторонников состоит в том, что наиболее значимым фактором, определяющим долгосрочные тренды странового экономического развития, является географическое положение. Вероятно, сюда же следует отнести и климатический фактор, поскольку по понятным причинам на столетних или даже тысячелетних исторических отрезках эти два фактора жестко связаны между собой. К наиболее серьезным сторонникам этого подхода относятся Джаред Даймонд, книга которого «Ружья, микробы и сталь: судьбы человеческих обществ», переведенная в 2009 году на русский язык, имела в нашей стране большой успех. К этой же школе авторы настоящей книги относят Джеффри Сакса. Вполне справедливо, на мой взгляд, основоположником этого подхода они называют Монтескье, который прямо писал о влиянии климата на законы. Надо сказать, что серьезность этой школы в глазах профессиональных российских читателей была несколько подорвана одним ее российским же последователем, пытавшимся понять, почему Россия не Америка. Однако я бы не стал из-за одного графомана уничижительно судить о целой школе, хотя никак не могу отнести себя к ее последователям.

Другая научная школа - культурный детерминизм, суть которой наиболее афористично сформулирована одним из ведущих ее российских последователей Андреем Кончаловским: «Культура - это судьба». Думаю, что основоположником этой школы следует считать Макса Вебера с его главной научной работой «Протестантская этика и дух капитализма». И хотя сегодня, на фоне недавнего острого и еще не завершенного кризиса в отношениях Севера и Юга Европы, идеи его книги оказались заново востребованы, мне кажется гораздо более важной не столько собственно протестантская компонента его труда, сколько базовая идея о значимости самих культурных ценностей и традиций для экономического развития, уровня благосостояния и, собственно, судеб народов. Эта система взглядов в последние два десятилетия переживает бурный ренессанс, особенно после ставшего классическим труда Сэмюела Хантингтона «Столкновение цивилизаций» 1993 года. Работы Мариано Грандоны, Лоуренса Харрисона (особенно недавно переведенная на русский язык «Евреи, конфуцианцы и протестанты: культурный капитал и конец мультикультурализма») просто сметают убогие рамки политкорректности и, несомненно, выдвигают школу культурного детерминизма в число наиболее передовых и ярких.

Вероятно, поэтому для авторов настоящего труда именно школа культурного детерминизма является, как мне кажется, наиболее серьезным оппонентом. Они сами, относя себя к числу сторонников институциональной школы, многократно в тексте своей работы возвращаются к спору с «культурными детерминистами». Но и у самих институционалистов, как известно, великие учителя - неслучайно одной из основополагающих категорий, на которой базируются логические построения этой книги, является введенное в научный оборот Шумпетером «созидательное разрушение».

Но есть еще одна школа с не менее богатыми научными корнями, которая исходит из того, что основным фактором, определяющим и уровень развития общества, и степень зрелости его политических институтов, является собственно уровень экономического развития. С точки зрения ее сторонников, именно экономика и ее материальная основа определяют тренды социально-политического развития. Этот подход объединяет авторов, имеющих иногда диаметрально противоположные политические взгляды. Достаточно назвать, скажем, основоположника марксизма и Егора Гайдара - теоретика и практика наиболее масштабного в истории перехода от социализма к капитализму. По Марксу, как мы помним, именно развитие производительных сил должно с неизбежностью привести к смене общественно-экономических формаций. А у Гайдара в его важнейшем, с моей точки зрения, труде «Долгое время» целая глава посвящена экономическому детерминизму и опыту ХХ века. Представление о том, что появление среднего класса в современных обществах формирует спрос на демократию и создает базу ее устойчивости, весьма распространено как в научной среде, так и далеко за ее пределами. К сожалению, по непонятным мне причинам авторы настоящего труда практически не уделили внимания этой научной школе.

На этом можно было бы закончить перечень школ, но у авторов описана еще одна - «школа невежества», как они ее называют. Базовая идея - власти принимают ошибочные решения просто от отсутствия необходимых знаний. Конечно, оспаривать тезис о необходимости профессиональных знаний в управлении государством бессмысленно, однако, на мой взгляд, это настолько банально, что вряд ли стоит всерьез доказывать эту необходимость. В этом вопросе я бы точно согласился с авторами монографии, которые поместили описание этой школы в главу под названием «Теории, которые не работают».

На этом, как мы видим, весьма основательно вспаханном научном поле с фундаментальными научными корнями и бурным развитием в последние полтора-два десятилетия совсем не просто совершить самостоятельный прорыв. Если из моего описания у кого-то сложится впечатление, что авторы просто обозначили свое место на нем, отнеся свою работу к институциональной школе, то это, конечно, не так. Книга, вне всякого сомнения, продвигает вперед и саму институциональную школу, и в целом научные исследования в этой сфере. Сами по себе введенные авторами категории экстрактивных и инклюзивных институтов содержат и научную новизну, и, вероятно, определенную предсказательную силу. Интуитивная «понятность» этих терминов никак не снижает уровень фундаментальности основанных на них теоретических конструкций. Авторам удалось преодолеть именно то, что и является основной сложностью подобного рода исследований, и предложить язык, который позволяет содержательно вскрыть и описать причины процветания народов и стран на историческом отрезке около 10 тысяч лет и с географическим разбросом на все пять континентов. Как это ни парадоксально, но предлагаемые ими описания причин относительного успеха британской колонизации Северной Америки и относительного неуспеха португальской и испанской колонизации Южной и Латинской Америки выглядят не менее убедительно, чем анализ причин удачи Славной революции Вильгельма Оранского в Англии в 1688 году или неудач Северной Кореи в наши дни. И хотя логика авторов, как было сказано, базируется на введенных ими категориях инклюзивных и экстрактивных политических и экономических институтов, но она, конечно же, не исчерпывается ими. Если позволительно автору предисловия существенно упростить суть изложенной в книге концепции, она выглядит примерно так.

Несколько слов о книге , предлагаемой как альтернатива тезису .

Рассматривая различные причины, влияющие на благосостояние стран, авторы отвергают как неработающие, такие причины как географическое положение , влияние культуры и образования населения , и делают категорический вывод - путь к процветанию лежит через решение базовых политических проблем. И хотя эти проблемы авторы почему-то называют политическими, на самом деле они сводят их к экономическим институтам.

Цитата:
«Экономические институты , подобные тем, что существуют в США или Южной Корее, мы назовем инклюзивными . Они разрешают и, более того, стимулируют участие больших групп населения в экономической активности, а это позволяет наилучшим образом использовать их таланты и навыки, при этом оставляя право выбора - где именно работать и что именно покупать - за каждым отдельным человеком. Частью инклюзивных институтов обязательно являются защищенные права частной собственности, беспристрастная система правосудия и равные возможности для участия всех граждан в экономической активности».

Кроме того, авторы указывают на важность доступности и мотивации получения образования.
Защищенные права частной собственности и стремление населения к получению образования являются центральными элементами инклюзивных институтов .
Подчеркнем: частная собственность, справедливый суд, равные для всех права, стремление к образованию.
Но это же и есть главные элементы западной (протестантской) культуры. И полная противоположность восточной - православно-исламской культуре.

Можно использовать разную терминологию, называть это инклюзивными, политическими, экономическими или какими-либо ещё институтами, но суть сводится к одному - к культуре населения. Вопрос остается только в том, как она эта культура населению прививается. Или в результате культурно-социальных традиций и религии, как это произошло в протестантско-католической Европе. Или путем экономических реформ, как это происходит в странах Юго-Восточной Азии, в исламских монархиях и других странах.

Там, где культура населения соответствует требованиям инклюзивных институтов, там эти институты возникают автоматически и именно протестантские страны первыми достигли процветания и возглавляют все рейтинги.

Там, где нет этих культурных традиций, там инклюзивные институты нужно прививать и, как правило, силой, авторитарным путем. Культуру населения изменить не просто, на это требуется время, понимание необходимости и политическая воля власти. Лучший способ изменить культуру населения это экономические реформы. Получив частную собственность и гарантии её неприкосновенности, человек сам поймет и необходимость образования, и необходимость уважения прав других и прочие элементы западной (протестантской) культуры.

Как называть эту культуру западной, протестантской, инклюзивной или, как я предпочитаю, демократической, это дело вкуса. Когда у населения есть эта культура, то политический строй в виде демократии является гарантией от резких и длительных отклонений от этой культуры. Хотя бывают и исключения - фашизм и коммунизм в протестантской Европе. Причем переход к авторитаризму может быть демократическим путем и очень быстрым, а вот возврат авторитарным и долгим , в зависимости от срока авторитаризма. Но именно культурные традиции позволили этим странам быстро вернуться к демократии после крушения этих режимов.

Труднее дело обстоит с внедрением демократии в странах с восточной, или по терминологии авторов экстрактивной, или в моей терминологии - авторитарной культурой. Подавляющее большинство попыток сначала внедрить демократию, а потом экономические реформы, или их одновременное внедрение, заканчивались крахом. И возвратом, рано или поздно, к авторитаризму. И только, когда сначала проводились реформы с целью создания инклюзивных (демократических) институтов в экономике, страны добивались и добиваются стабильного долгосрочного успеха. Причем подчеркну, эти реформы проводятся, авторитарными, не демократическими методами.

И причем здесь политические проблемы, как пишут авторы? При демократической (инклюзивной) культуре населения, демократия возникает естественным путем как власть равноправных собственников и является гарантией от резких и длительных отклонений. При авторитарной (экстрактивной) культуре населения переход к демократии происходит плавно, путем предварительного создания в обществе класса собственников и демократических (инклюзивных) традиций в экономике . В условиях переходного периода роль политики, а чаще одного политика, как это и бывает в авторитарных режимах, огромна.

Спор о том, что первично экономика или культура, подобен спору о курице и яйце . Если есть правильная культура, экономика появляется естественным путем. Если есть правильная экономика - со временем появится и соответствующая культура. А вот если нет ни того, ни другого, то тут и требуется политика. Но политика, обремененная пониманием, что нужно делать и в какой последовательности.

В качестве возражения тезису о первичности культуры, часто приводят примеры Германии и Кореи. На мой взгляд это не возражение, а подтверждение важности именно культуры. Авторитарный режим может повести страну в разных направлениях, что мы и видим в Корее и видели в Германии. Но именно, не растраченный культурный капитал немцев, как впоследствии стран Балтии и Восточный Европы, позволил им быстро вернуться к демократическим формам правления после крушения фашизма и коммунизма. Заметим, не без авторитарного вмешательства Запада.
А в Корее авторитарные режимы продолжают вести страну в разных направлениях. В Южной Корее к процветанию, и до недавнего времени, абсолютно авторитарным путем. В Северной - еще более авторитарным к загниванию. В Южной Корее прививают демократическую культуру, в Северной усугубляют авторитарную.

Если обратиться к примерам «экономических чудес», когда современные экономики совершали бурный рост, то мы увидим, что у всех чудес были авторитарные отцы:
генерал Аугусто Пиночет (Чили), Ли Куан Ю (Сингапур), генерал Дуглас Макартур, (Япония), генерал Джордж Маршалл (Германия), генералы Пак Чонхи, Чон Ду Хван и Ро Дэ У (Южная Корея, генералиссимус Франсиско Франко (Испания), КПК и Дэн Сяо Пин, (Китай), Шейх Мохаммед ибн Рашид Аль Мактум (эмират Дубаи).

И не все эти страны пришли к демократии и не факт, что все придут. Просто этим лидерам хватило ума понять и воли провести реформы в экономике, не прибегая сразу к политическим свободам. Пока опыт нефтяных монархий показывает, что демократия в экономике уживается и с абсолютной монархией в политике. Думаю, так и будет, если у них не иссякнет ресурсный и человеческий, в основном иностранный, капитал.

Гарантией от неожиданностей может быть только демократическая культура собственного населения и демократический политический режим.

Эта книга – один из главных политэкономических бестселлеров последнего времени. Авторы задаются вопросом, который в течение столетий волновал историков, экономистов и философов: в чем истоки мирового неравенства, почему мировое богатство распределено по странам и регионам мира столь неравномерно? Ответ на этот вопрос дается на стыке истории, политологии и экономики, с привлечением необычайно обширного исторического материала из всех эпох и со всех континентов, что превращает книгу в настоящую энциклопедию передовой политэкономической мысли.

Дарон Аджемоглу, Джеймс А. Робинсон. Почему одни страны богатые, а другие бедные. Происхождение власти, процветания и нищеты. – М.: АСТ, 2015. – 720 с.

Скачать конспект (краткое содержание) в формате или

Предисловие к русскому изданию

В принципе, мою обычную работу по изложению краткого содержания книги выполнил автор предисловия Анатолий Чубайс. Он перечислил четыре школы, занимающиеся обсуждаемыми вопросами, и краткие выводы.

Школа №1 – географический детерминизм, представленный Джаредом Даймондом с его книгой : судьбы человеческих обществ, впервые вышедшей на русском языке в 2009 г. Школа №2 – культурный детерминизм. Основоположником этой школы следует считать Макса Вебера с его главной научной работой . См. также Самюэль Хантингтон. , Лоуренс Харрисон. Евреи, конфуцианцы и протестанты: культурный капитал и конец мультикультурализма . Школа №3, к которой относятся авторы книги –институциональная школа. Ее основоположником считают Йозефа Шумпетера с его «созидательным разрушением». См. также Александр Аузан. . И, наконец, материалистическая школа, считающая, что основным фактором, определяющим и уровень развития общества, и степень зрелости его политических институтов, является собственно уровень экономического развития. Этот подход объединяет авторов, имеющих иногда диаметрально противоположные политические взгляды. Достаточно назвать, скажем, основоположника марксизма и Егора Гайдара (см. Долгое время). Авторы описают еще одну «школу невежества». Базовая идея – власти принимают ошибочные решения просто от отсутствия необходимых знаний.

Основные концепции книги. В течение длительного времени (столетия, а иногда и тысячелетия) народы накапливают незначительные изменения в уровне сложности общества и действующих в нем социальных механизмов. В какой-то исторический момент происходит масштабное изменение внешней среды (например, высадившиеся на новых землях колонисты сталкиваются с абсолютно новой средой). Какие-то общества оказываются способны не просто принять эти вызовы, а адаптировать, встроить их в свою культуру через рождающиеся в этот момент инклюзивные институты, а для других этот же процесс освоения идет через усиление ранее существовавших экстрактивных институтов. Само по себе зарождение инклюзивных институтов требует совпадения нескольких предпосылок в единственно правильный исторический момент времени («точка перелома»). Главная из этих предпосылок – наличие широкой коалиции разнородных сил, заинтересованных в создании новых институтов, и долгосрочное признание каждой из них права других сил на защиту своих интересов. Инклюзивные и экстрактивные институты запускают сложные обратные связи, которые могут иметь как положительный («благотворная обратная связь»), так и отрицательный («порочный круг») характер. Инклюзивные институты создают устойчивый долгосрочный рост благосостояния. Экстрактивные институты способны запустить рост, однако он будет неустойчивым и недолгосрочным. Рост при инклюзивных институтах допускает «созидательное разрушение» и тем самым поддерживает технический прогресс и инновации. Экстрактивные институты лишь в весьма ограниченных масштабах способны запустить инновационные процессы.

А. Б. Чубайс

Глава 1. Так близко – и так по-разному

Город Ногалес разделен пополам стеной. К северу от стены расположен американский Ногалес: округ Санта Круз, штат Аризона, США. Средний доход на семью в этом городе – 30 000 долларов в год. К югу от стены находится мексиканский Ногалес, штат Сонора. Доход средней семьи в нем равен примерно 10 000 долларов США (рис. 1).

Рис. 1. Ногалес – город, разделенный стеной: к северу – штат Аризона (США), к югу – штат Сонора (Мексика)

XVI в. – начало колонизации Америки. После первоначального периода грабежей и охоты за золотом и серебром испанцы создали сеть институтов, нацеленных на эксплуатацию коренного населения. Все меры были направлены на снижение жизненного уровня коренных жителей до минимума и удержание всех доходов сверх этого минимума в пользу испанцев. Такой результат достигался экспроприацией земель, принуждением к труду, высокими налогами и высокими ценами на товары, покупка которых также была принудительной. Хотя эти институты обогатили испанскую корону и сделали конкистадоров и их потомков очень состоятельными людьми, они же превратили Латинскую Америку в континент с самым высоким уровнем неравенства в мире и подорвали его экономический потенциал.

Когда испанцы в 1490-х годах начали свое завоевание обеих Америк, Англия была второстепенной европейской страной, только-только оправлявшейся от разрушительных последствий гражданской войны Алой и Белой розы. Она была не в состоянии ни принять участие в схватке за золото и другую добычу колонизаторов, ни заняться выгодной эксплуатацией коренного населения Нового Света. Но примерно сто лет спустя, в 1588 году, Европу потряс неожиданный разгром «Непобедимой армады» – флотилии, которую испанский король Филипп II пытался использовать для вторжения в Англию. Победа англичан была не просто военным успехом, это был знак их растущей уверенности в своих силах на море, и эта уверенность в конце концов позволит Англии принять участие в соперничестве колониальных империй.

Первая попытка англичан основать колонию на острове Роанок в Северной Каролине состоялась в 1585–1587 годах и обернулась полным провалом. В 1607-м они попробовали еще раз. 14 мая 1607 года была основана колония Джеймстаун в Виргинии. Ее возглавил капитан Джон Смит. Смит был первым, кто понял, что весьма успешная модель колонизации, которую создали Писарро и Кортес, попросту не работает в Северной Америке. Ее отличия от Южной были слишком фундаментальными. Смит выяснил, что у жителей Вирджинии, в отличие от инков и ацтеков, не было золота, и их нельзя было заставить работать на колонистов. Смит понял: чтобы появился шанс создать жизнеспособную колонию, работать в ней должны сами колонисты.

Вирджинской компании понадобилось время, чтобы осознать, что первоначальная модель колонизации провалилась в Северной Америке. Поскольку силовое принуждение не сработало ни в отношении местного населения, ни в отношении самих поселенцев, пришлось создать стимулы для работы последних. В 1618 году компания утвердила «подушную систему», согласно которой каждый мужчина поселенец получал по 50 акров земли плюс еще по столько же за каждого члена его семьи и за каждого слугу, которого семья могла привезти с собой в Вирджинию. Поселенцы получили в собственность свои дома и были освобождены от принудительного труда, а в 1619 году в колонии была учреждена Генеральная ассамблея, и каждый взрослый мужчина теперь мог участвовать в разработке законов и управлении колонией. Это событие положило начало демократии в Соединенных Штатах.

По мере развития Северной Америки англичане будут снова и снова пытаться последовать примеру испанцев и установить институты, которые жестко ограничивали бы экономические и политические права всех колонистов, за исключением самых привилегированных. Однако каждый раз эти планы будут проваливаться так же, как это произошло в Вирджинии.

В 1663 году была основана и пожалована восьми лордам собственникам (включая сэра Энтони Эшли Купера) колония Каролина. Эшли Купер и его консультант, великий английский философ Джон Локк, составили документ под названием «Основополагающие установления Каролины», который рисовал идеал иерархического общества, находящегося под контролем землевладельческой элиты. Преамбула гласит: «Управление сей провинцией следует привести в соответствие с установлениями нашей монархии, частью коей эта провинция является; и нам следует избегать построения многолюдной демократии».

Однако попытка установить эти драконовские законы в Мэриленде и Каролине провалилась, так же как ранее провалилась подобная попытка в Вирджинии. Похожими оказались и причины неудачи: во всех трех случаях оказалось невозможным загнать поселенцев в жесткие рамки иерархического общества просто потому, что у них было слишком много иных возможностей в Новом Свете. К 1720-м годам все колонии, которые впоследствии составят Соединенные Штаты, имели схожие формы государственного устройства. Во всех были губернаторы и ассамблеи, основанные на представительстве всех мужчин, владевших какой-либо собственностью.

Это отнюдь не было демократией; женщины, рабы и колонисты, у которых не было собственности, не могли голосовать в ассамблее. Однако политических прав у колонистов было гораздо больше, чем в большинстве государств того времени. Именно эти ассамблеи и их лидеры объединились, чтобы провести в 1774 году Первый Континентальный конгресс, ставший прелюдией к провозглашению независимости США. Ассамблеи считали, что имеют право определять принципы собственного формирования и самостоятельно устанавливать налоги. Это, как мы знаем, повлекло большие проблемы для английских колониальных властей.

Неслучайно именно Соединенные Штаты, а не Мексика, построили свое развитие на основополагающих документах, которые декларировали принципы демократии, ограничивали возможности правительства и оставляли больше властных рычагов в распоряжении гражданского общества. Документ, который делегаты штатов в мае 1787 г. собрались написать в Филадельфии, был итогом длительного процесса, начало которому было положено созданием Генеральной ассамблеи в Джеймстауне в 1619 году.

Антонио Лопеса де Санта Анны был президентом 11 раз, и за время его правления Мексика потеряла Аламо и Техас и проиграла катастрофическую американо-мексиканскую войну, лишившись в результате территорий, которые позже станут американскими штатами Аризона и Нью-Мексико. Между 1824 и 1867 годами в Мексике сменилось 52 президента, и лишь немногие из них пришли к власти в соответствии с регламентом конституции. Последствия такой беспрецедентной политической нестабильности для экономических институтов и стимулов очевидны. Прежде всего, нестабильность привела к тому, что права собственности оказались не защищены.

Мексиканская декларация о независимости была принята, чтобы защитить экономические институты, сформированные в колониальный период, – те самые институты, которые, по словам великого немецкого географа и исследователя Латинской Америки Александра фон Гумбольдта, превратили Мексику в «страну неравенства» (любопытно, что у Александра был старший брат, см. ). Эти институты, закрепив эксплуатацию коренного населения как основу экономики и всего общества, заблокировали стимулы, которые бы побуждали граждан проявлять инициативу. И в те же самые годы, когда в США пришла промышленная революция, Мексика начала беднеть.

Хотя от экономических институтов зависит, будет страна бедной или богатой, именно политика и политические институты определяют выбор этих экономических институтов. В конечном счете хорошие экономические институты в США стали следствием работы политических институтов, которые складывались постепенно, начиная с 1619 года. Наша теория неравенства покажет, как политические и экономические институты взаимодействуют и порождают богатство и бедность и как различные части мира обретают те или иные институты. Различные сочетания институтов, существующие сегодня в разных странах, глубоко укоренены в истории, поскольку после того как общество было организовано определенным образом, эти институты меняются редко и медленно.

Эта институциональная устойчивость и силы, стоящие за ней, помогают объяснить и то, почему с неравенством так трудно бороться. Хотя именно институты отвечают за разницу между Мексикой и Соединенными Штатами, это совершенно не означает, что в Мексике сложился консенсус о том, что институты нужно изменить. Сильные мира сего и остальные граждане часто расходятся во мнениях о том, какие институты нужно сохранить, а какие следует поменять.

Глава 2. Теории, которые не работают

Большая часть теорий, предложенных учеными специалистами в различных общественных науках и пытающихся найти истоки богатства и бедности, попросту не работают и не могут объяснить сложившееся положение вещей.

Одна из широко распространенных и популярных теорий, объясняющих мировое неравенство, – это теория о влиянии географических условий. Однако мировое неравенство не может быть объяснено через воздействие климата, болезней или других факторов, упоминающихся в разных версиях географической теории. Просто вспомните город Ногалес. Одна его часть отделена от другой не разными климатическими поясами, географической удаленностью или эпидемиологической обстановкой, а просто границей между США и Мексикой. Не географические условия определили тот факт, что неолитическая революция развернулась именно на Ближнем Востоке, и не географические условия – причина его последующего сравнительного отставания. Расширение и консолидация Османской империи и ее институциональное наследие – вот что препятствует процветанию Ближнего Востока сегодня.

Другая популярная теория связывает процветание народов с культурными факторами. Эта теория, так же как географическая, имеет благородную родословную и может проследить свое происхождение как минимум до великого немецкого социолога Макса Вебера, который утверждал, что Реформация и протестантская этика, которая лежала в ее основе, были ключевыми факторами быстрого развития индустриального общества в Западной Европе.

Многие верят, что Латинская Америка никогда не будет богатой, потому что ее жители по природе своей транжиры и голодранцы, заложники особой иберийской культуры – «культуры маньяна» (от исп. завтра ). А когда-то многие верили, что традиции китайской культуры, в частности конфуцианские ценности, неблагоприятны для экономического роста. Сейчас, однако, о роли китайской трудовой этики в быстром экономическом росте в Китае, Гонконге и Сингапуре не говорит только ленивый.

Теория о влиянии культуры полезна в том смысле, что связанные с культурой социальные нормы имеют большое значение, с трудом меняются и часто поддерживают институциональные различия, которые, как мы утверждаем в этой книге, могут объяснить мировое неравенство. Но по большей части эта теория бесполезна, поскольку те аспекты культуры, которые особенно часто привлекают к себе внимание, – религия, этические принципы, «африканские» или «латиноамериканские» ценности, – как раз не особенно важны для понимания того, как возникло нынешнее неравенство и почему оно столь устойчиво. Другие аспекты культуры – такие как уровень доверия в обществе и склонность членов этого общества к кооперации друг с другом – важнее, но они в основном суть следствие работы определенных институтов, а не самостоятельная причина неравенства.

А как насчет протестантской этики Макса Вебера? Возможно, Нидерланды и Англия – преимущественно протестантские страны – и были первыми примерами экономического чуда в Новое время, но особой связи между их успехами и их религией не было. Франция, страна преимущественно католическая, повторила успех голландцев и англичан уже в XIX веке, а сегодня и Италия присоединилась к этой группе процветающих стран (Воодушевленный работой Макса Вебера, я решил показать, как его идеи нашли отражение в начале XXI в. Увы… Статистика их не подтверждает, см. ).

Большинство экономистов и советников при правительствах всегда сосредоточены на том, как сделать «все правильно», однако, что действительно нужно – так это понять, почему бедные страны делают «все неправильно». Нужно понять, как на самом деле принимаются решения, кто получает право их принимать и почему эти люди принимают именно такие решения, какие принимают. Традиционно экономисты игнорировали политику, но именно понимание того, как работает политическая система, является ключом к тому, чтобы объяснить мировое экономическое неравенство.

Мы утверждаем, что путь к процветанию лежит через решение базовых политических проблем. Именно потому, что экономика исходила из того, что политические проблемы уже решены, она не смогла найти убедительного объяснения мировому неравенству.

Глава 3. Как возникают богатство и бедность

Экономическая катастрофа в Северной Корее, которая погрузила миллионы людей в пучину голода, особенно поразительна именно при сравнении с ситуацией в Южной Корее: ни культура, ни география, ни разница в образовании не могут объяснить расходящиеся все дальше траектории развития двух Корей. Мы должны изучить институты этих стран, чтобы найти ключ.

Экономические институты, подобные тем, что существуют в США или Южной Корее, мы назовем инклюзивными (от англ. inclusive – «включающие в себя», «объединяющие»). Они стимулируют участие больших групп населения в экономической активности. Частью инклюзивных институтов обязательно являются защищенные права частной собственности, беспристрастная система правосудия и равные возможности для участия всех граждан в экономической активности; эти институты должны также обеспечивать свободный вход на рынок для новых компаний и свободный выбор профессии и карьеры для всех граждан. Мы называем институты противоположные инклюзивным, – экстрактивными, то есть направленными на то, чтобы выжать максимальный доход из эксплуатации одной части общества и направить его на обогащение другой части (от англ. to extract – «извлекать», «выжимать»).

Инклюзивные экономические институты готовят почву для успешной работы двух важнейших двигателей экономического роста и процветания: технологических инноваций и образования.

Политические институты – это совокупность правил, которые формируют систему стимулов для различных политических игроков. Политические институты определяют, у кого в обществе есть власть и как этот кто-то может ее использовать. Абсолютистские политические институты, такие как в Северной Корее или колониальной Латинской Америке, помогают тем, кто обладает властью, подстроить экономические институты под себя, то есть приспособить их для собственного обогащения. Политические институты, которые распределяют власть между разными силами и группами в обществе и при этом ограничивают все эти группы в применении этой власти, порождают плюралистические политические системы.

Между политическим плюрализмом и инклюзивными экономическими институтами существует прямая связь. Также важную роль играет и в достаточной степени централизованное и сильное государство. Мы будем называть инклюзивными политические институты, которые являются одновременно достаточно плюралистическими и централизованными. Если хотя бы одно из этих условий не соблюдено, мы будем классифицировать политические институты как экстрактивные. Между экономическими и политическими институтами существует сильная синергия. Экстрактивные политические институты концентрируют власть в руках элиты и не ограничивают ее в том, как и на что это власть может употребляться.

Их синергия, однако, не ограничивается только этим. Если в условиях экстрактивных политических институтов появляется конкурирующая группа с иными интересами и ей удается одержать победу, она, как и ее предшественники, почти не ограничена в том, как и на что она использует полученную власть. Это создает для пришедшей к власти группы стимулы сохранить экстрактивные политические и воссоздать экстрактивные экономические институты.

В свою очередь, инклюзивные экономические институты появляются в результате работы инклюзивных политических институтов, которые распределяют власть среди широкого круга граждан и накладывают ограничения на ее произвольное применение. А инклюзивные экономические институты тем временем распределяют доходы и активы среди более широкого круга лиц, что обеспечивает устойчивость инклюзивных политических институтов.

Может показаться самоочевидным, что все без исключения заинтересованы в построении таких институтов, которые ведут к процветанию. Но это не так.

Экономический рост и технологические инновации создаются в результате процесса, который великий экономист Джозеф Шумпетер называл «созидательным разрушением». В ходе этого процесса старые технологии заменяются новыми; новые сектора экономики привлекают ресурсы за счет старых; новые компании вытесняют признанных ранее лидеров. Новые технологии делают старое оборудование и навыки обращения с ним ненужными. Таким образом, инклюзивные институты и экономический рост, который они подстегивают, порождают как победителей, так и проигравших, как среди экономических, так и среди политических игроков. Боязнь созидательного разрушения часто лежит в основе сопротивления созданию инклюзивных экономических и политических институтов.

Глава 4. Груз истории: небольшие отличия и точки перелома

Пандемия чумы в середине XIV в. прокатилась по всей Европе, и повсюду погибла примерно одна и та же доля населения. С демографической точки зрения последствия чумы в Восточной Европе были такими же, как в Англии и Западной Европе. Теми же самыми были и социально экономические следствия чумы: рабочих рук не хватало, и люди стали требовать большей свободы от своих хозяев. Однако на востоке Европы дефицит рабочей силы стимулировал феодалов к тому, чтобы поддерживать экстрактивный характер рынка труда, в основе которого лежал крепостной труд. В Англии феодалы пытались добиться той же цели. Однако там переговорная сила крестьян оказалась достаточной, чтобы они добились своего. Не так обстояли дела в Восточной Европе.

Хотя в 1346 году большой разницы между политическими и экономическими институтами Западной и Восточной Европы не было, к началу XVII столетия это были уже два разных мира. На Западе работники были свободны от феодальных повинностей и пут феодального права, и им скоро предстояло оказаться в самом центре бурно развивающейся рыночной экономики. Крестьяне Восточной Европы тоже становились частью рыночной экономики, но лишь в качестве крепостных, которых силой заставляют работать на хозяина и выращивать сельскохозяйственные продукты, пользующиеся спросом на Западе. Интересно, что такая институциональная дивергенция случилась как раз с теми двумя регионами, которые очень мало различались в начале пути: на востоке феодалы были немного более сплоченными, у них было несколько больше прав, а их земельные владения были менее рассредоточены территориально. В то же время города Восточной Европы были меньше по размеру и более бедными, а крестьяне – хуже организованы. В масштабах истории эти различия кажутся небольшими. Однако они оказались очень важными для жителей обоих регионов: когда феодальный порядок был подорван «черной смертью», эти небольшие различия направили Западную и Восточную Европу по разным траекториям институционального развития.

«Черная смерть» – это яркий пример исторической «точки перелома»: важного события или стечения обстоятельств, которое разрушает существующий экономический и политический порядок. Точка перелома подобна обоюдоострому мечу, удар которого может резко повернуть траекторию развития страны как в одну, так и в другую сторону. С одной стороны, в точке перелома замкнутый круг воспроизводства экстрактивных институтов может быть разрушен и им на смену могут прийти более инклюзивные институты, как это произошло в Англии. С другой стороны, экстрактивные институты могут еще более укрепиться, как это произошло в Восточной Европе.

Англия была первой страной, которая смогла совершить прорыв и добиться устойчивого экономического роста в XVII веке. Масштабным сдвигам в английской экономике предшествовали английские революции, которые изменили экономические и политические институты страны, сделав их гораздо более инклюзивными, чем когда-либо прежде. Эти институты возникли не как результат консенсуса; наоборот, их породила ожесточенная борьба за власть между различными группировками, которые оспаривали легитимность друг друга и добивались установления таких институтов, которые будут выгодны только им самим. Кульминацией конфликта, развернувшегося в XVI–XVII веках, стали два события: Английская гражданская война (1642–1651) и Славная революция (1688). Последняя ограничила власть короля и его министров и передала парламенту полномочия для формирования экономических институтов.

Государство создало систему институтов, которые стимулировали инвестиции, инновации и торговлю. Оно твердо защищало права собственности, включая права собственности на идеи, закрепленные в патентах, что было необыкновенно важно для стимулирования инноваций. Государство поддерживало правопорядок в стране. Беспрецедентным в английской истории было распространение принципов английского права на всех граждан. Прекратилось произвольное установление новых налогов, а почти все монополии были упразднены.

Институты Западной Европы не всегда так сильно отличались от своих аналогов на востоке. Дивергенция началась в XIV веке, когда пришла «черная смерть». Существовавшие до того отличия были небольшими. И действительно, Англия и Венгрия даже управлялись членами одной и той же семьи – Анжуйского дома. Принципиальные отличия между Западом и Востоком проявились только после пандемии чумы, и именно они предопределили все большее расхождение траекторий развития в XVII–XIX веках (рис. 2).

Рис. 2. Крепостное право в Европе в 1800 г. (указаны современные границы государств)

В тоже время путь развития не является исторически детерминированным, неизбежным: он зависит от конкретных обстоятельств в точке перелома. На какой путь институционального развития встанет страна, зависит, в частности, от того, какая из враждующих групп одержит верх, какие группы смогут составить коалицию с другими, какие политические лидеры смогут повернуть ситуацию в свою пользу.

Глава 5. Экономический рост в условиях экстрактивных институтов

Примерно после 9600 г. до н. э. средняя температура на Земле выросла на 7°С всего за одно десятилетие и с тех пор уже не падала до минимумов ледникового периода. Археолог Брайан Фейган называет этот продолжающийся до сих пор период «длинным летом». Потепление климата стало точкой перелома, которая привела к «неолитической революции», в ходе которой люди перешли к оседлому образу жизни и начали заниматься земледелием и животноводством.

Самые ранние свидетельства о земледелии и животноводстве, и в частности об одомашнивании растений и животных, обнаружены на Ближнем Востоке, главным образом у подножий холмов на территории, которая простирается от юга современного Израиля вплоть до Северного Ирака.

Географически детерминированное объяснение причин неолитической революции – это объяснение занимает центральное место в теории Джареда Даймонда – состоит в том, что она произошла там, где людям – просто в силу счастливого стечения обстоятельств – было доступно много видов растений и животных, пригодных для одомашнивания. Земледелие и скотоводство стали привлекательными и побудили людей к оседлости. А уже после того, как люди стали оседлыми, в обществе появилась иерархия, возникла религия и другие социальные институты.

Этот подход имеет много сторонников, однако изучение памятников натуфийской культуры указывает, что телега в теории Даймонда поставлена впереди лошади. Институциональные изменения произошли в древних сообществах до того, как они перешли к оседлому сельскому хозяйству. И именно эти институциональные изменения стали причиной как перехода к оседлости, так и неолитической революции (переходу к земледелию). Хотя экономический рост у натуфийцев был очень важным, революционным для своего времени явлением, он все же оставался ростом в условиях экстрактивных институтов.

История цивилизации майя иллюстрирует не только возможности роста при экстрактивных институтах, но и принципиальные ограничения, с которыми этот рост сталкивается, а именно угрозу политической нестабильности: различные группы, соперничающие за контроль над рентой, начинают воевать друг с другом, и это в конце концов приводит к крушению общества и государства. Первые города майя появились около 500 года до н. э. Однако их век оказался сравнительно недолгим, и уже к I веку н. э. они перестали существовать. Новая эпоха – так называемый классический период – продолжалась с 250 до 900 года; это было время расцвета культуры майя. Но за следующие шестьсот лет и эта цивилизация пришла в упадок: к началу XVI столетия, когда в эти края прибыли испанские конкистадоры, величественные дворцы и храмы майя в Тикале, Паленке и Калакмуле заросли тропическим лесом. Их руины были заново открыты только в XIX веке.

Рост при экстрактивных институтах неустойчив. По своей сути, экстрактивные институты не способствуют процессу созидательного разрушения и в лучшем случае помогают добиться очень ограниченного технического прогресса. В результате экономический рост, основанный на таких институтах, имеет естественный «потолок» и рано или поздно закончится. Советский опыт иллюстрирует эту проблему очень ярко.

Отсутствие созидательного разрушения и инноваций – не единственная причина, по которой рост при экстрактивных институтах принципиально ограничен. История городов государств майя иллюстрирует более зловещий и, увы, более частый итог такого роста, также обусловленный внутренней логикой экстрактивности. Поскольку экстрактивные институты создают колоссальные богатства для элиты, у других общественных групп возникает огромный соблазн силой отнять у элиты власть над этими институтами и заменить собой элиту. Поэтому нестабильность и вооруженная борьба за власть являются родовыми чертами экстрактивного роста. Причем они не только усиливают неэффективность, но и могут обратить вспять процесс консолидации государства, а иногда даже ввергнуть страну в пучину полной анархии и хаоса, как это случилось с городами государствами майя на закате классического периода.

Глава 6. Отдаляясь друг от друга

Одной из основ экономического развития Венеции в XI–XIV вв. стала серия инноваций в области контрактного права, сделавшая экономические институты значительно более инклюзивными. Самым знаменитым из этих изобретений была комменда (commenda), зачаточный тип акционерного общества, срок существования которого ограничивался продолжительностью одного торгового плавания. В состав комменды входило два партнера – купец путешественник и остававшийся в Венеции инвестор (commendator).

Экономическая инклюзивность и возвышение все новых семей, разбогатевших на торговле, вынуждали политическую систему становиться все более открытой. В развитии Венеции мы снова вполне отчетливо видим, как инклюзивные экономические и политические институты начинают поддерживать друг друга. Однако, появление каждой новой волны предприимчивых молодых людей, разбогатевших благодаря комменде и подобным экономическим институтам, приводило к снижению доходов представителей старой элиты, которой на рубеже XIII–XIV вв. удалось ограничить проникновение новых людей в политические структуры.

И дело не ограничивалось снижением доходов – порой речь заходила об угрозе их политической власти. Аристократы, заседавшие в Большом совете, постоянно испытывали искушение закрыть доступ к системе для новых людей. После политического «закрытия» Большой совет решил произвести и экономическое. Наряду с переходом к экстрактивным политическим институтам начался переход к экстрактивным экономическим институтам. Самым важным было запрещение комменды. Была организована система принадлежащих государству торговых галер, и начиная с 1324 года граждан, желавших заняться коммерцией, стали облагать высокими налогами. Международная торговля окончательно сосредоточилась в руках старых семей. Это было началом конца Венеции как процветающего государства.

В наши дни Венеция богата лишь потому, что люди, зарабатывающие деньги где-то совсем в других местах, предпочитают тратить их в Венеции, наслаждаясь картинами ее былой славы. Тот факт, что развитие инклюзивных институтов может повернуть вспять, наглядно демонстрирует отсутствие какого-либо простого, кумулятивного процесса институциональных улучшений. Кроме того, небольшие институциональные различия, играющие важнейшую роль в точках переломов, являются по своей природе крайне мимолетными. В силу своей неустойчивости они могут оказаться обратимыми.

В случае Рима водоразделом стал переход от республики (510–49 гг. до н. э.) к империи (49 г. до н. э. – 476 г. н. э.), что со временем привело к смутам, нестабильности, а в конце концов – к крушению государства.

К началу V века варвары буквально стояли у ворот Римской империи. Однако успехи готов, гуннов и вандалов в борьбе против Рима были симптомом, а не причиной падения римской державы. Ведь во времена республики Риму приходилось противостоять куда более организованным и опасным противникам, например, карфагенянам. Причины падения Рима сходны с причинами, которые привели к упадку города государства майя. И там, и здесь это падение было предопределено работой все более экстрактивных политических и экономических институтов, вызывавших все новые распри и гражданские войны. Причины падения Рима можно проследить в глубину истории вплоть до времени, когда Август сосредоточил в своих руках единоличную власть, в результате чего политические институты постепенно стали дрейфовать в сторону экстрактивности.

Экономический рост во времена Римской республики был впечатляющим. Однако этот рост был ограниченным и неустойчивым. Рост опирался на сравнительно высокую производительность в сельском хозяйстве, поступление значительных ресурсов из провинций и на международную торговлю, однако не подкреплялся ни технологическим прогрессом, ни созидательным разрушением.

Несмотря на всю важность наследия Рима, развитие институтов в Британии и британская промышленная революция не были прямыми плодами этого наследия. Хотя исторические факторы в той или иной степени определяют, как именно пойдет процесс развития институтов, однако это не простое и не предопределенное влияние, проявляющееся к тому же лишь кумулятивно. Древний Рим и средневековая Венеция наглядно показывают, как легко могут быть обращены вспять первые шаги в сторону инклюзивности. Экономический и институциональный ландшафт, созданный римской цивилизацией в Европе и на Ближнем Востоке, не привел к укоренению инклюзивных институтов в этих регионах в последующие столетия.

В действительности этим институтам предстояло прежде всего возникнуть и в наибольшей степени развиться как раз в Англии, где римляне имели самые слабые позиции и откуда они исчезли практически в одночасье в V веке. Вместо этого, как мы говорили в главе 4, история делает свое дело при помощи институциональных сдвигов, создающих институциональные различия (пусть пока и небольшие), которые затем усиливаются при взаимодействии с точками перелома. Это происходит из-за того, что подобные различия часто настолько незначительны, что могут быть легко сглажены и не всегда проявляются вследствие обычного кумулятивного процесса.

Крушение Рима создало децентрализованный политический ландшафт, а это, в свою очередь, привело к установлению феодального порядка. Исчезновение рабства и возникновение свободных городов представляли собой длительные, растянутые во времени (и, разумеется, исторически вовсе не детерминированные) побочные продукты этого развития.

Глава 7. Поворотный момент

Уильям Ли в конце XVII в. изобрел вязальную машину. Однако, попытка получить патент закончилась отказом короля: механизация лишит людей работы, создаст безработицу, приведет к политической нестабильности и будет угрожать королевской власти. Станок для вязания чулок обещал огромный рост производительности, но она же грозила запустить процесс созидательного разрушения. Реакция на блестящее изобретение Ли иллюстрирует основную идею этой книги. Боязнь созидательного разрушения – это главная причина, по которой рост уровня жизни, начиная с неолитической эпохи и до промышленной революции, не был устойчивым.

История Англии полна конфликтов между монархией и ее подданными. В 1215 году бароны восстали против короля Иоанна и заставили его подписать на лугу Раннимед близ Лондона Великую хартию вольностей. Согласно хартии, король был обязан советоваться с баронами, если хотел поднять налоги. Борьба за политические институты продолжалась, и власть монарха была ограничена еще в большей степени, когда в 1265 году был учрежден выборный парламент. Многим членам парламента совершенно не нравились попытки короны усилить собственную власть, и они-то и составили то ядро сопротивления монархии, сила которого проявится гораздо позже в ходе Английской, а затем и Славной революций.

В экономике экстрактивность институтов проявлялась не только в случаях, подобных истории с изобретением Уильяма Ли: повсюду были монополии, монополии… К 1621 году в Англии насчитывалось семь тысяч монополий. Они препятствовали той самореализации талантов, которая жизненно важна для экономического процветания.

После 1688 года права собственности стали гораздо более защищенными – частично благодаря тому, что защита этих прав была в интересах многих членов парламента, частично из-за того, что на созданные к этому времени плюралистические институты можно было оказывать влияние путем подачи петиций. После 1688 года политическая система стала значительно более инклюзивной и создала в Англии условия относительного равенства.

Расширение политического участия стало той почвой, на которой после Славной революции вырос плюрализм. Если бы все те, кто боролся против Стюартов, имели схожие интересы, то свержение Стюартов напоминало бы победу Ланкастеров над Йорками: интересы одной узкой группы взяли верх над интересами другой. В конце концов это свержение привело бы к воссозданию в той или иной форме все тех же экстрактивных институтов. Широкая же коалиция означала, что спрос на создание плюралистических политических институтов будет выше. Без определенной доли плюрализма существовала опасность, что чьи-то интересы возобладают в ущерб интересам других. Тот факт, что парламент после 1688 года представлял такую широкую коалицию, – это важнейшая причина того, что парламент вынужден был принимать петиции, даже если они исходили от представителей слоев, не представленных в нем, в том числе и от тех, кто вовсе не имел права голоса. Это был ключевой фактор в противодействии попыткам какой-либо одной группы установить монополию за счет других.

Глава 8. Только не у нас: барьеры на пути развития

Абсолютизм и недостаток централизации (или слабая централизация) – это два различных барьера на пути развития промышленности. Но они также связаны между собой: оба поддерживаются, с одной стороны, страхом перед созидательным разрушением, а с другой – осознанием того факта, что процесс политической централизации часто ведет к укреплению абсолютизма. Сопротивление политической централизации мотивируется теми же соображениями, что и сопротивление инклюзивным политическим институтам: прежде всего страхом утраты политической власти (в данном случае – в пользу более централизованного государства и тех, кто его контролирует).

Петр Великий, правивший в 1682–1725 годах, основал новую столицу, Санкт Петербург, вырвав таким образом власть из рук старой аристократии – московского боярства. Приступая к созданию современного бюрократического государства и модернизации армии, он распустил боярскую Думу, посадившую его на престол, и ввел «Табель о рангах» – совершенно новую социальную иерархическую систему, в основе которой лежала государева служба. Он также поставил под контроль Церковь. В ходе этого процесса политической централизации Петр отбирал власть у других институтов и концентрировал ее в собственных руках.

Многие страны, не сумевшие ответить на важнейшие вызовы промышленной революции, оказались за бортом прогресса и не смогли воспользоваться преимуществами, которые сулило развитие промышленности. Это случилось по разным причинам – в результате действия абсолютистских и экстрактивных политических институтов, как в Османской империи, или же из-за отсутствия политической централизации, как в Сомали.

Фундамент государственного здания Испании был заложен в 1492 году, когда в результате брака королевы Изабеллы и короля Фердинанда объединились королевства Арагон и Кастилия. В этом же году завершилась и реконкиста – долгий процесс вытеснения мусульман с Пиренейского полуострова. Арабы и берберы завоевали эти области еще в VIII веке. Последнее мусульманское государство на Пиренейском полуострове, Гранада, как раз и покорилось христианам в том же году, когда объединились Арагон и Кастилия, а Колумб достиг Американского континента и провозгласил над новыми землями суверенитет Изабеллы и Фердинанда, финансировавших его плавание.

Процесс создания и укрепления абсолютистского режима в Испании финансировался разработкой месторождений ценных металлов, которые были открыты в Америке. В момент слияния Кастилии и Арагона Пиренейский полуостров был одним из самых экономически успешных регионов Европы. После укрепления своей абсолютистской политической системы Испания пришла сначала к относительному, а с начала XVII века и к абсолютному экономическому упадку. Колониальные товары, которые в Испании наполняли королевскую казну, в Англии обогащали зарождающийся класс купцов. Именно это купеческое сословие обеспечит в дальнейшем динамичность ранней английской экономики и станет стержнем политической коалиции противников абсолютизма.

И Королевство Кастилия, и Королевство Арагон имели собственные кортесы – парламент, представляющий различные группы (estates) государства. К XV столетию в кортесах были представлены лишь 18 городов, каждый из которых делегировал двоих депутатов. Поэтому кортесы не отражали интересов столь же широких слоев общества, как английский парламент, и они так и не превратились в орган, где сталкиваются различные интересы и который стремится ограничить абсолютизм.

Живучесть и даже укрепление абсолютизма в Испании – еще один пример небольших изначальных отличий, которые приобретают серьезное значение в критические переломные моменты. В данном случае небольшие отличия Испании от Англии состояли в разной структуре и разной силе представительских институтов, а переломным моментом стало открытие Америки.

Абсолютизм утвердился не только в большинстве стран Европы, но и в Азии, и там он точно так же препятствовал индустриализации в переломное время промышленной революции. Это хорошо иллюстрируют примеры китайских династий Мин и Цин или турецкой династии Османов. При династии Сун (960–1279) Китай был мировым лидером по числу технологических инноваций. Китайцы изобрели часы, компас, порох, бумагу и бумажные деньги, фарфор, доменную печь для выплавки чугуна – и все это намного раньше, чем в Европе. А прялка и водяное колесо появились в Китае примерно в то же время, когда их стали использовать в Европе. Как следствие этого, уровень жизни в Китае в 1500 году был по крайней мере не ниже, чем в Европе. К тому же многие века в Китае существовало централизованное государство, посты в котором распределялись на меритократической основе. Однако государственным строем Китая была абсолютная монархия, и экономический рост происходил в условиях экстрактивных институтов.

В эпоху династий Мин и Цин, сменивших династию Сун, государство стало затягивать гайки еще сильнее. Было запрещено международное, а затем и прибрежное мореплавание. Причина, по которой династии Мин и Цин противились международной торговле, нам вполне понятна – это боязнь созидательного разрушения. Основной целью власти была политическая стабильность. Международная торговля рассматривалась как потенциально дестабилизирующий фактор, поскольку она обогащает класс купцов и со временем те неизбежно поднимут голову и потребуют политических прав, как это случилось в Англии во время атлантической экспансии. Последствия подобного контроля над экономикой предсказуемы: китайская экономика в течение XIX и в начале XX века пребывала в застое, в то время как в экономиках многих других стран происходила индустриализация. К 1949 году, когда Мао Цзэдун установил в Китае коммунистический режим, это была одна из беднейших стран мира.

Глава 9. Развитие вспять

В XIV–XVI веках Юго-Восточная Азия благодаря торговле специями испытывала заметный экономический рост. Однако, на рубеже XVI–XVII вв. Голландская Ост Индская компания уничтожила часть населения и взяла под свой контроль торговлю гвоздикой и мускатным орехом. Местное население предпочло ничего не производить. Они боялись, что голландская компания придет сюда войной из-за пряностей. Мы не знаем, по какому пути пошло бы развитие государств Юго-Восточной Азии, не случись голландской агрессии. Возможно, в них укрепились бы свои собственные формы абсолютизма, а может быть, они еще долго пребывали бы в том же политическом состоянии, что и в конце XVI века. Голландский колониализм в корне изменил направление экономического и политического развития и Молуккских островов, и всего этого региона. Народы Юго-Восточной Азии отвергли деловую активность, стали склоняться к изоляционизму и ко все более абсолютистским формам правления. В течение следующих двух веков у них не было никаких шансов воспользоваться преимуществами тех инноваций, которые распространялись по всему миру в ходе промышленной революции.

Учитывая экстрактивные экономические и политические институты, основанные на работорговле, индустриализация не получила распространения в Черной Африке. Этот регион переживал застой и даже регресс, в то время как другие части света реформировали свои новые, современные экономики.

Концепция «двойственной экономики», впервые была предложена в 1955 году сэром Артуром Льюисом. Для многих слаборазвитых или недостаточно развитых экономик характерна двойственная структура, разделение на «современный» и «традиционный» секторы. Современный сектор, то есть наиболее развитая часть экономики, связан с городом, современной индустрией и использованием технологических новшеств. Традиционный сектор связан с деревней, сельским хозяйством, отсталыми институтами и технологиями. Один из этих отсталых институтов в сельском хозяйстве – общинная (а не частная) земельная собственность. Для целого поколения специалистов по экономике развития, выросших на идеях Льюиса, «проблема развития» решается просто: надо лишь переместить людей и средства из традиционного сектора в современный сектор. В 1979 году Льюис получил Нобелевскую премию за свои работы по экономике развития.

Концепция Льюиса во многом верна, однако она упускает из виду общую логику становления двойственной экономики. Отсталость – ситуация, сложившаяся относительно недавно, и она вовсе не естественного происхождения. Эта ситуация была сознательно создана колонизаторами для того, чтобы иметь источник дешевой рабочей силы для собственного бизнеса и возможность избавиться от конкуренции со стороны черных африканцев. Двойственная экономика – это еще один пример отставания, но сложившегося не естественным образом в течение столетий, а искусственно созданного.

Глава 10. Распространение процветания

С конца XVIII в. началась колонизация Австралии. Аборигенов было очень мало, так что их эксплуатация была невозможна.

Новый Южный Уэльс многими чертами напоминал скорее вирджинский Джеймстаун: элита колонии сочла, что в ее интересах выстроить здесь инклюзивные институты. Единственной рабочей силой здесь были осужденные, а единственным способом сделать их труд продуктивным оказалось платить им за него деньги.

К 1850 году избирательное право в Австралии было распространено на всех взрослых белых мужчин. В 1851 году штат Виктория, выделившийся из Нового Южного Уэльса, и штат Тасмания стали первыми в мире регионами, где было введено по-настоящему тайное голосование на выборах, что снизило возможность покупки голосов и коррупцию. До сих пор в англоязычных странах выражение «голосование по-австралийски» служит синонимом термина «тайное голосование».

Выстроенные в Соединенных Штатах и Австралии инклюзивные институты привели к тому, что промышленная революция быстро распространилась на эти страны, и они начали богатеть. По той же дороге вскоре пошли и такие колонии, как Канада и Новая Зеландия. Однако были и иные пути к инклюзивным институтам. Большая часть государств Западной Европы выбрала третий способ прийти к инклюзивным институтам под влиянием Французской революции, свергнувшей абсолютизм во Франции и вызвавшей серию межнациональных конфликтов, в ходе которых институциональные реформы распространились почти по всей Западной Европе. Экономическим последствием этих реформ стало появление инклюзивных экономических институтов в большинстве западноевропейских стран, промышленная революция и экономический рост.

В течение трех столетий до 1789 года Франция была абсолютной монархией. Французское общество было разделено на три сословия. Духовенство представляло собой первое сословие, вторым сословием было дворянство, к третьему сословию принадлежали все остальные. Дворянство и духовенство не платили налогов. Французская революция одним махом отменила феодальную систему со всеми свойственными ей повинностями и сборами и полностью устранила налоговые льготы для дворянства и духовенства. Устранение строгих границ между социальными и политическими ролями разных сословий привело к падению барьеров, мешавших экономической деятельности. Гильдии и все профессиональные ограничения были отменены, что создало равные для всех конкурентные условия в городах.

За революцией последовали несколько десятилетий смуты и войн. Но повернуть вспять движение от абсолютизма и экстрактивного «старого порядка» к инклюзивным политическим и экономическим институтам было уже невозможно. Французская революция принесла с собой много насилия и страданий, хаос и войны. И все-таки благодаря ей развитие Франции перестали тормозить экстрактивные институты, мешавшие ранее экономическому росту и процветанию, как это было в абсолютистских государствах Восточной Европы, таких как Австро-Венгрия и Россия.

На развитие революции неизбежное воздействие оказала и война, вспыхнувшая между Францией и так называемой «первой коалицией», состоявшей из нескольких европейских стран во главе с Австрией. Эта война усилила решимость и радикализм революционеров, так называемых «санкюлотов» (Sans culottes – франц. «те, кто не носит кюлотов», то есть коротких панталон до колен. Кюлоты считались признаком аристократии в отличие от длинных брюк, которые носил простой народ). Результатом радикализации стал террор, который стали проводить якобинцы во главе со своими вождями Робеспьером и Сен-Жюстом и который достиг невиданных масштабов после казни Людовика XVI и Марии Антуанетты.

Но террор скоро вышел из-под контроля, и в июле 1794 года его жертвами пали сами же его вожди, Робеспьер и Сен-Жюст. Затем последовала фаза относительного спокойствия – сперва под не слишком эффективным управлением Директории (1795–1799), а потом с концентрацией власти в руках триумвирата консулов Дюко, Сийеса и Наполеона Бонапарта. Вскоре консулат сменился единоличным правлением Наполеона. Период с 1799 по 1815 год стал эпохой величайших побед Франции. Эти победы позволили Наполеону беспрепятственно воплощать в жизнь свою политическую волю – проводить реформы и кодифицировать право на огромной подвластной ему территории.

Армии наполеона захватили огромную часть континентальной Европы, и почти во всех регионах, куда вторглись французы, существовали порядки, сохранившиеся со времен Средневековья: у власти были короли, принцы и знать, повсюду – и в городе, и в деревне – имелись ограничения торговли. Крепостное право и феодализм во многих из этих стран были куда более укоренены, чем в самой Франции. Гильдии, регулировавшие всю экономическую активность в городах, также были традиционно более сильными в германских землях, чем во Франции.

Вожди Французской революции, а затем и Наполеон экспортировали завоевания революции в подобные страны, и это привело к уничтожению абсолютизма и феодальных земельных отношений, к роспуску гильдий и установлению принципа равенства всех перед законом. Таким образом, Французская революция подготовила не только Францию, но и бо льшую часть остальной Европы к построению инклюзивных институтов и к последующему экономическому росту.

Несколько европейских государств, встревоженных тем, что происходило во Франции, объединились вокруг Австрии, чтобы напасть на Францию. Все ожидали, что наспех собранные революционные армии будут быстро разгромлены на поле битвы. Однако французская армия оказалась более боеспособной, чем другие страны, благодаря важному нововведению – всеобщей воинской повинности. Введенный в августе 1793 года всеобщий воинский призыв позволил французам выставить огромную армию и получить преимущество, основанное на численном перевесе, еще до того, как на сцену вышел Наполеон с его полководческими талантами.

Наполеон желал продолжить и углубить революционные реформы. Что еще более важно, он использовал принципы римского права и идею равенства всех перед законом, сделав их основой законодательной системы, которая теперь известна как кодекс Наполеона. К середине XIX века индустриализация шла полным ходом почти во всех странах, ранее подвергшихся французской экспансии, и лишь в таких государствах, как Австрия или Россия, которые Наполеону не удалось завоевать, или Польша и Испания, где владычество Франции было временным и ограниченным, все еще продолжался застой.

Япония была экономически отсталой страной, которой с начала XVII века управлял дом Токугава, чей основатель в 1603 году взял себе титул сёгун, то есть «командующий». Японский император был отстранен от реальной власти, за ним остались чисто церемониальные функции. Окубо Тосимити собрал коалицию и предложил довольно радикальную программу. Хотя в первом пункте и говорилось, что «политическая власть в стране должна вернуться к императорскому двору и все законы должны издаваться двором», далее говорилось:

• Следует учредить два законодательных органа, Верхнюю и Нижнюю палату, и все меры правительства должны быть основаны на их согласном решении.
• Членами совета должны стать уважаемые представители землевладельцев, знати и народа, а прошлые традиционные должности, потерявшие значимость и смысл, следует отменить.
• Иностранные отношения должны регулироваться на основе согласного решения совета.
• Законы и нормы прошлых лет следует отменить и принять новые.

3 января 1868 года была провозглашена Реставрация Мейдзи. Император Мейдзи был вновь облечен всей полнотой власти. Следствием Реставрации Мейдзи стало начало институциональных реформ в Японии. В 1869 году феодальная система была отменена и триста феодальных владений поступили в ведение правительства и были превращены в префектуры, которыми управляли назначаемые правительством губернаторы. Налогообложение было централизовано, и новое бюрократическое государство заняло место старого феодального. В 1869 году было провозглашено равенство всех социальных групп перед законом и отменены все ограничения на внутренние перемещения и торговлю. Класс самураев был упразднен (хотя это и вызвало несколько мятежей; эти события нашли отражение в фильме Последний самурай). Введено было право частной собственности на землю, и любой подданный императора мог отныне свободно выбирать себе профессию.

К 1890 году Япония была первой азиатской страной, имеющей письменную конституцию, которая предусматривала конституционную монархию, выборный парламент и независимую судебную систему. Эти перемены стали решающим фактором в превращении Японии в первую азиатскую страну, сумевшую поставить себе на службу преимущества промышленной революции.

Глава 11. Благотворная обратная связь

Славная революция послужила установлению верховенства закона, и эта концепция была особенно сильна в Англии и в целом в Британии. Правящая элита здесь была стеснена этим принципом в гораздо большей степени, чем сама могла себе представить. Хотя виги и имели возможность принимать драконовские, репрессивные законы, чтобы устранить мешавшие им действия простого народа, тем не менее им приходилось сталкиваться с дополнительными препятствиями, которые возникали вследствие власти закона. Конечно, власть закона невозможно себе представить в условиях абсолютистских политических институтов. Это порождение плюралистических политических порядков и широких политических коалиций, которые служат основой этого плюрализма.

Но почему же виги не использовали свое влияние, чтобы заставить суды последовательно применять Черный акт, и почему они не разгоняли присяжных всякий раз, как видели, что судебный процесс принимает невыгодный для них оборот? Ответ на этот вопрос позволяет нам глубже понять суть Славной революции и то, почему она просто не заменила старый абсолютизм новым, – дело тут во взаимодействии плюрализма и верховенства закона, а также в динамизме «благотворной обратной связи». При том что на свою долю власти претендовало сразу множество сторон, самой естественной оказалась такая система законов и ограничений, которую можно было бы применить ко всем этим сторонам, чтобы ни одна из них не получила слишком много власти – ведь это, в конце концов, подорвало бы сами основы плюрализма. Таким образом, концепция, согласно которой должны существовать пределы и рамки, ограничивающие произвол людей у власти – то есть концепция власти закона, – была частью логики плюрализма.

Кроме того, плюрализм создал более открытое общество и проложил широкую дорогу для независимых СМИ. Отметим, что в Англии цензура в прессе была отменена уже в 1688 году.

Благотворная обратная связь инклюзивных институтов не просто сохраняет то, что уже было достигнуто ранее, но и прокладывает путь развития в направлении еще большей инклюзивности.

С окончанием гражданской войны на севере США начался быстрый экономический рост. Некоторые предприниматели смогли воспользоваться развитием железнодорожной сети, промышленности и торговли, чтобы сколотить себе крупные состояния. Подобных бизнесменов называли «баронами разбойниками», потому что они действовали весьма грубо, стараясь добиться монополии и не допустить вхождения на рынок новых игроков.

Появление на сцене «баронов разбойников» с их монопольными трестами в конце XIX – начале ХХ века показывает, что рыночная экономика сама по себе еще не гарантирует устойчивость инклюзивных институтов. Для устойчивости инклюзивных экономических институтов необходим не просто рынок, а инклюзивный рынок, предоставляющий равные для всех условия входа на него и экономическую перспективу для большинства участников. Монополии, которые поддерживает политическая власть, этим условиям противоречат. (Следует отметить, что такой взгляд на монополии разделяют не все экономисты. Например, австрийская школа придерживается противоположной точки зрения, и считает антимонопольное законодательство вредным; см. Доминик Арментано. . Также любопытно, что уже в XXI в. таким же путем пошла и Грузия, не принявшая антимонопольные законы, даже не смотря на давление США и ЕС; см. Лариса Буракова. . – Прим. Багузина .)

Благотворная обратная связь работает благодаря нескольким механизмам. Во-первых, логика плюралистических политических институтов делает узурпацию власти диктатором, партией или даже законно избранным президентом гораздо более сложным делом. Плюрализм также поддерживает концепцию верховенства закона, то есть принцип, согласно которому законодательные нормы должны применяться одним и тем же образом ко всем гражданам, – это совершенно невозможно при абсолютной монархии. Но принцип верховенства закона, кроме того, предусматривает, что никакой закон не может применяться одной группой для нарушения прав другой группы. Что еще важнее, этот принцип открывает возможности более широкого участия населения в политическом процессе и создает все бо льшую инклюзивность, поскольку способствует продвижению идеи, что люди должны быть равны не только перед законом, но и в рамках политической системы.

Во-вторых, инклюзивные политические институты поддерживают аналогичные институты экономические и сами в свою очередь получают от последних поддержку. Инклюзивные экономические институты минимизируют те гипотетические выгоды, которые кто-либо мог бы получить – по крайней мере в краткосрочной перспективе – от узурпации политической власти. Так как экономические институты к XVIII веку уже были в Британии в достаточной степени инклюзивными, то элита, решись она бороться за неограниченную власть, получила бы меньше выгод и, в сущности, больше потеряла бы при проведении крупномасштабных репрессий против сторонников демократии.

Совсем иначе дела обстояли в странах с абсолютистскими режимами, таких как Австро-Венгрия и Россия, где экономические институты все еще сохраняли высокую степень экстрактивности и где ответом на требования более широкого политического представительства в конце XIX – начале XX века стали репрессии – ведь элита слишком много теряла, если бы лишилась власти.

И наконец, инклюзивные политические институты поощряют расцвет свободных СМИ.

Глава 12. Порочный круг

Развитие Сьерра Леоне, или, скорее, отсутствие такового, можно рассматривать как пример порочного круга. Сначала британские колониальные власти выстроили экстрактивные институты, а затем политики независимой страны с радостью подхватили эстафету.

Кроме того, экстрактивные политические институты не предусматривают никаких сдержек против злоупотребления властью. Развращает ли вообще власть человека – это вопрос спорный, но лорд Актон был, безусловно, прав, когда говорил, что «абсолютная власть развращает абсолютно». Мы видели в предыдущей главе, что даже когда Франклин Рузвельт захотел использовать свои президентские полномочия способом, который он считал полезным для общества, и устранить при этом сопротивление со стороны Верховного суда, инклюзивные политические институты США не позволили ему выйти за рамки, которыми была ограничена его власть. Однако в условиях экстрактивных политических институтов никаких рамок для власти практически не существует, какой бы извращенной и антиобщественной она ни была. В 1980 году Сэм Бангура, управляющий Центробанком Сьерра Леоне, подверг критике политику Сиаки Стивенса и обвинил диктатора в расточительстве. Вскоре банкир был убит: его выбросили с верхнего этажа здания Центробанка на мостовую улицы. Так экстрактивные политические институты порождают порочный круг: ведь они не предусматривают защиты граждан от тех, кто узурпировал государственную власть и злоупотребляет ею.

Еще один механизм, приводящий в действие порочный круг, – это повышение ставок в борьбе за власть. Именно это мы наблюдали на примере Рима и городов государств майя. Почти во всей Африке такие конфликты вылились в череду кровавых гражданских войн и привели к краху экономики и беспрецедентным человеческим страданиям – а одновременно и к деградации государства.

Столь же экстрактивными были и институты южных штатов США до гражданской войны. Экономические и политические решения были сосредоточены в руках элиты южан – владельцев плантаций и рабовладельческих хозяйств. Юг уже к середине XIX века был ощутимо беднее Севера. На карте (рис. 3), показывающей распространение рабства, показана доля рабов в населении отдельных графств США по состоянию на 1840 год.

Во время гражданской войны погибло 600 000 человек; плантаторов среди жертв было мало. Хотя экономический институт рабства был отменен, в развитии Юга ясно прослеживается линия преемственности от этого института к плантаторскому земледелию, по прежнему требовавшему дешевой рабочей силы. Экстрактивные институты в южных штатах США были поколеблены лишь после Второй мировой войны, а окончательно обрушились только после того, как движение за гражданские права уничтожило политическую систему, которая служила им основой. И лишь после отказа от этой системы в 1950–1960 годах Юг начал медленно приближаться по экономическим показателям к Северу.

Специфический вариант порочного круга, иллюстрациями которого могут служить и переход власти от Хайле Салассие к Менгисту, и переход от британского колониального управления в Сьерра Леоне к диктатуре Сиаки Стивенса, немецкий социолог Роберт Михельс назвал «железным законом олигархии». Олигархические институты самовоспроизводятся не только пока у власти пребывает одна и та же элита, но даже когда власть переходит к совершенно новым людям. Многие постколониальные лидеры Африки перебрались в те же резиденции, ставили на должности тех же людей, практиковали те же способы управления рынком и изъятия ресурсов, что и колониальные власти или монархи предшествующего периода.

Версия порочного круга, названная «железным законом олигархии», говорит о том, что экстрактивные политические институты практически не создают ограничений для абсолютной власти, и ничто не мешает тому, кто занял место свернутого диктатора и получил контроль над государством. Конечно, «железный закон олигархии» на самом деле не является законом – по крайней мере, в том же смысле, в каком мы говорим о законах природы. Он не представляет собой неизбежного, безальтернативного пути, в чем мы убедились на примерах Славной революции в Англии или Реставрации Мейдзи в Японии.

Ключевым фактором во всех ситуациях, в которых мы видели поворот в сторону инклюзивных институтов, было следующее: та или иная широкая коалиция смогла стать достаточно влиятельной политической силой, чтобы солидарно выступить против абсолютизма и заменить абсолютистские институты более инклюзивными и плюралистическими.

Ни движение за независимость в Сьерра Леоне, ни заговор офицеров в Эфиопии не были революционными движениями под эгидой широких коалиций. Скорее, это были действия конкретных лиц и узких групп, стремившихся к власти, чтобы использовать эту власть для изъятия благ у других. Экстрактивные институты не только прокладывают дорогу для следующего режима (который, возможно, будет еще более порочным), но и создают почву для бесконечных конфликтов и гражданских войн.

Глава 14. Ломая привычные схемы

К 1966 году, когда Бечуаналенд обрел независимость и стал Ботсваной. Во всей стране имелось в целом 12 километров дороги с твердым покрытием, 22 человека, имеющих университетское образование, и около сотни людей со средним образованием. В следующие 45 лет она стала одним из самых динамично развивающихся государств мира. Сегодня в Ботсване самый высокий подушный доход среди всех стран Черной Африки.

Каким образом Ботсване удалось сломать привычные схемы? Ответ очевиден – путем быстрого построения инклюзивных политических и экономических институтов после обретения независимости. С этого времени страна развивается демократическим путем, в ней происходят регулярные выборы на конкурентной основе, в истории Ботсваны не было гражданских войн и интервенций иностранных государств. Правительство укрепляет экономические институты, основанные на праве частной собственности, обеспечивает макроэкономическую стабильность и поощряет развитие инклюзивной рыночной экономики. Подобно Англии в Ботсване степень централизации государства была достаточно высока, а относительно плюралистические племенные институты пережили падение колониализма.

Глава 15. В поисках причин процветания и бедности

Пятьсот лет назад Мексика, а точнее, располагавшееся на ее территории государство ацтеков было явно богаче всех своих северных соседей, причем США обогнали Мексику только в XIX веке. Южная и Северная Корея были экономически, социально и культурно идентичны, пока по итогам Второй мировой войны страна не была разделена по 38 й параллели. Точно так же большинство примеров огромного разрыва в уровнях экономического развития относятся к последним двум столетиям. Неизбежна ли была сложившаяся ситуация?

Чтобы ответить на этот вопрос, нам понадобится теория, объясняющая, почему некоторые нации процветают, в то время как другие пребывают в упадке и в бедности. Наша теория действует на двух уровнях. Первый – это различие между экстрактивными и инклюзивными экономическими и политическими институтами. Второй – это наше объяснение того, почему инклюзивные институты в некоторых странах мира появляются, а в других – нет. Первый уровень нашей теории посвящен интерпретации истории в свете развития институтов, а второй – тому, как история формирует институциональные пути развития государств.

Центральный пункт нашей теории – это связь между инклюзивными экономическими и политическими институтами и благосостоянием. Инклюзивные экономические институты, обеспечивающие права собственности, создающие ровное игровое поле и привлекающие инвестиции в новые технологии и знания, более благоприятствуют экономическому росту, чем экстрактивные экономические институты, которые приводят к изъятию ресурсов у большинства в пользу меньшинства и не могут обеспечить права собственности или дать стимулы для экономической деятельности. Инклюзивные экономические институты поддерживают соответствующие политические институты и сами же, в свою очередь, опираются на них. А инклюзивные политические институты – это те, что обеспечивают широкое распределение политической власти и при этом позволяют достичь такой степени политической централизации, которая гарантирует законность и порядок, сохранность прав собственности и инклюзивную рыночную экономику. Равным образом, экстрактивные экономические институты синергетически связаны с экстрактивными политическими институтами, концентрирующими власть в руках меньшинства. Понятно, что это меньшинство стремится к сохранению и развитию экстрактивных экономических институтов, извлекая из них выгоду и используя ресурсы, чтобы упрочить свою политическую власть.

Рост в условиях экстрактивных институтов возможен, но не будет устойчивым по двум причинам. Первая состоит в том, что устойчивый экономический рост требует инноваций, а инновации не могут не сопровождаться созидательным разрушением, которое привносит много нового в экономическую ситуацию и может дестабилизировать устоявшуюся политическую систему. Вторая причина заключается в том, что власть в условиях экстрактивных институтов дает возможность получать огромные выгоды за счет общества, и это делает политическую власть весьма желанной. Вследствие этого всегда будет действовать множество сил, толкающих общество под властью экстрактивных институтов в сторону большей политической нестабильности.

Взаимодействие между экстрактивными экономическими и политическими институтами создает порочный круг, в котором экстрактивные институты имеют тенденцию к закреплению и усилению. Точно так же можно говорить и о благотворной обратной связи, соединяющей инклюзивные экономические и политические институты. Но ни порочный круг, ни благотворная обратная связь не предопределены. Наше объяснение перехода от экстрактивности к инклюзивности – историческое, и все же оно не предполагает, что в истории существует предопределенность. Важнейшие институциональные перемены происходили в результате реакции существовавших в тот момент институтов на точки перелома.

Почему пути институциональных изменений так различаются в разных обществах? Ответ на этот вопрос надо искать в механизме институционального дрейфа. Подобно тому, как в двух изолированных одна от другой популяциях одного и того же вида наборы генов начинают постепенно все более и более различаться в результате случайных мутаций (так называемый «дрейф генов»), два изначально схожих человеческих общества тоже будут все больше расходиться вследствие «дрейфа институций».

История здесь – ключевой фактор, потому что именно исторический процесс, благодаря институциональному дрейфу, создает различия, которые станут решающими в очередной критический момент. Однако наша теория не декларирует исторического детерминизма.

К сожалению, предсказательная сила любой теории, в которой важное место занимают и небольшие отличия, и непредсказуемость, весьма невелика. В XV или даже в XVI столетии, не говоря уж о нескольких веках, последовавших за падением Римской империи, мало кто мог предвидеть, какой серьезный поворот в сторону инклюзивных институтов произойдет в Британии. Точно так же в разгар культурной революции в Китае вряд ли многие могли предположить, что эта страна скоро встанет на путь радикальных изменений своих экономических институтов, а впоследствии и на путь стремительного экономического роста. И все же это нельзя считать дефектами нашей теории. Обзор, который мы здесь представили, хорошо иллюстрирует ту мысль, что любой подход, основанный на историческом, географическом, культурном или иного рода детерминизме, неправилен.

Наша теория позволяет сделать определенные предположения относительно того, общества какого типа имеют больше шансов добиться экономического роста в течение ближайших десятилетий. Нет никаких сомнений, что в ближайшие 50 и даже 100 лет Соединенные Штаты и Западная Европа, благодаря их инклюзивным институтам, будут оставаться богаче (причем значительно богаче) стран Черной Африки, Ближнего Востока, Центральной Америки и Юго-Восточной Азии.

Нации, которые не смогли достичь практически никакого уровня политической централизации, такие как Сомали или Афганистан, вряд ли придут к экономическому росту. Напротив, страны, которые вероятнее всего испытают рост в ближайшие несколько десятилетий – возможно, даже при экстрактивных институтах, – это те страны, которые сегодня достигли определенного уровня политической централизации. В Черной Африке это Бурунди, Эфиопия, Руанда, а также Танзания. В Латинской Америке подобного можно ожидать от Бразилии, Чили и Мексики. Экономический рост в Китае, хотя и выглядит столь впечатляющим, на самом деле представляет собой еще один пример роста при экстрактивных институтах, который вряд ли перерастет в устойчивое экономическое развитие.

Невозможно сконструировать процветание. Такие попытки конструирования предпринимаются в соответствии с двумя моделями. Первая, которую часто отстаивают международные организации вроде МВФ, подразумевает, что плохое развитие вызвано плохой экономической политикой, и вследствие этого «подопечным» странам предлагается определенный список улучшений.

Многие страны по всему миру имитировали подобные реформы лишь в показном порядке. На самом деле реформы были навязаны этим странам, при этом никто не озаботился тем, что политические институты там действуют своим чередом.

Плюрализм, краеугольный камень инклюзивных политических институтов, требует, чтобы доступ к политической власти была открыт для широких слоев общества, следовательно, когда исходным пунктом служат экстрактивные институты, допускающие к власти лишь узкую элитарную группу, это означает, что начинать необходимо с распределения власти в обществе.

Что нужно сделать, чтобы запустить процесс расширения прав, а значит, развития инклюзивных политических институтов? Честный ответ должен быть таким: подобного рецепта не существует. Естественно, имеются несколько очевидных факторов, при которых повышается вероятность того, что процесс расширения прав начнется. К ним относится наличие определенного уровня централизации государственной власти; наличие укоренившихся политических институтов, обеспечивающих определенную степень плюрализма; наличие институтов гражданского общества, которые могли бы координировать протестные действия населения.

Если воспользоваться терминологией Пригожина, то можно сказать, что все системы содержат подсистемы, которые непрестанно флуктуируют. Иногда отдельная флуктуация или комбинация флуктуаций может стать (в результате положительной обратной связи) настолько сильной, что существовавшая прежде организация не выдерживает и разрушается. В этот переломный момент (в точке бифуркации) принципиально невозможно предсказать, в каком направлении будет происходить дальнейшее развитие: станет ли состояние системы хаотическим или она перейдет на новый, более дифференцированный и более высокий уровень упорядоченности.

Факты, обнаруженные и понятые в результате изучения сильно неравновесных состояний и нелинейных процессов, в сочетании с достаточно сложными системами, наделенными обратными связями, привели к созданию совершенно нового подхода, позволяющего установить связь фундаментальных наук с «периферийными» науками о жизни и, возможно, даже понять некоторые социальные процессы. (Факты, о которых идет речь, имеют не меньшее, если не большее, значение для социальных, экономических или политических реальностей. Такие слова, как «революция», «экономический кризис», «технологический сдвиг» и «сдвиг парадигмы», приобретают новые оттенки, когда мы начинаем мыслить о соответствующих понятиях в терминах флуктуации, положительных обратных связей, диссипативных структур, бифуркаций и прочих элементов концептуального лексикона школы Пригожина.)

Евгений ЯСИН (научный руководитель НИУ ВШЭ, президент Фонда «Либеральная Миссия»):

Я полагаю, что у нас сегодня очень хороший повод для встречи. Это знакомство с книгой Дарона Аджемоглу и Джеймса Робинсона «Почему одни страны богатые, а другие бедные» в русском переводе. Позволю себе открыть наш Круглый стол и передать слово профессору Владимиру Гимпельсону, который будет сегодня ведущим.

Владимир ГИМПЕЛЬСОН (директор Центра трудовых исследований НИУ ВШЭ):

Добрый день, дорогие коллеги и друзья! В английском издании этой книги на обложке приведены слова Джорджа Акерлофа, лауреата Нобелевской премии по экономике. Он пишет, что когда-то один малоизвестный в ту пору шотландский философ поставил вопрос, почему одни страны богатеют, а другие нет. (Как вы понимаете, этим философом был Адам Смит.) И с тех пор этот вопрос не дает житья многим очень умным и пытливым людям. И остается одним из центральных вопросов социальной науки. И, несмотря на то, что написаны горы произведений на эту тему и над ним бились лучшие умы, золотой ключик, ведущий к богатству, похоже, до сих пор не найден. По крайней мере, споры о том, какой это ключик, как им следует пользоваться, продолжаются и, по-видимому, еще долго не утихнут. И, учитывая глобальность этого вопроса, наверное, не много смысла в том, чтобы выносить его на Круглый стол. В любом случае, это не тот формат, который позволяет найти истину, причем такую сложную. Однако, не претендуя на то, что мы знаем ответ или дорогу к нему, замечу, что у нас все же есть повод для такого обсуждения и есть призма, через которую можно смотреть на проблему.

Повод – выход на русском языке книги Дарона Аджемоглу (D.Acemoglu) и Джеймса Робинсона (J.Robinson) «WhyNationsFail». Так она называется на английском. Русское издание озаглавлено «Почему одни страны богатые, а другие бедные». Книга вышла благодаря усилиям издательства АСТ и Фонда «Либеральная Миссия». Фамилию Аджемоглу, я думаю, большинство из присутствующих знают. Это профессор Массачусетского технологического института, один из самых плодовитых и успешных экономистов. Джеймс Робинсон тоже очень известный и продуктивный политолог и экономический историк. Он до последнего времени был профессором в Гарварде, а теперь профессор в Чикагском университете.

Призма, через которую мы будем смотреть на проблему, – их теория, изложенная во множестве сугубо академических работ. Большинство этих работ сложны даже для многих профессиональных экономистов из-за того, что насыщены формальными моделями и продвинутой эконометрикой. Однако данная книга представляет их теорию широкому читателю. И в качестве основных аргументов здесь используются исторические примеры, а не сложные математические формулы и не эконометрические оценки. Эта книга не состоялась бы в том виде, как она есть, если бы не безусловный писательский талант авторов. Если вообще существуют некие лекала или правила, как на научные темы писать бестселлеры, то думаю, что именно по таким лекалам и сделана эта книга. Поэтому она читается потрясающе легко. И выводы ее интуитивно понятны и убедительны.

Надо сказать, что эта книга не о России. Она о глубинных причинах устойчивого экономического роста и длительного упадка. Она о том, почему одни страны развиваются, а другие не могут вылезти из отсталости. Но именно поэтому она и про Россию. Хотя наша страна упоминается в ней преимущественно в списке исторических примеров из прошлого.

У нас и сегодня не прекращаются дебаты относительно того, как стимулировать экономический рост, нужны ли реформы и какие именно, как политика связана с экономикой и так далее. И что первично, политика или экономика? Есть ли историческая колея, куда она ведет, как из нее выбираться, можно ли из нее, в принципе, выбраться? Каковы причины и следствия экономического неравенства? Перечень вопросов длинный, и они, так или иначе, обсуждаются в этой книге. И вряд ли мы поступили бы правильно, несмотря, повторяю, на всю сложность обсуждения таких вопросов в формате Круглого стола, если бы упустили этот повод для обсуждения с участием ведущих российских ученых.

Следует, наверное, еще сказать о том, что наш Круглый стол ни в коей мере не рассчитан на детальное обсуждение авторской теории. И, тем более, мы не устраиваем суд над ней. Судить о ней на основе научно-популярного изложения, даже очень талантливого, наверное, вообще некорректно. Те, кто с этой областью исследования ранее не сталкивался, но хотел бы узнать больше о вкладе Аджемоглу и Робинсона в этой области, могут обратиться к переводу на русский их же книги «Экономические истоки диктатуры и демократии», вышедшей в 2015 году в ВШЭ, а также к огромному количеству статей данных авторов.

Несмотря на невероятную популярность и цитируемость представляемой сегодня книги и всего обобщенного в ней цикла работ, идеи Аджемоглу и Робинсона оказались под огнем критики, наносимой с разных сторон. Оспаривается устойчивость результатов при контроле характеристик человеческого капитала (Андрей Шляйфер), надежность эмпирической базы, используемой для эконометрики (Д. Албуй), интерпретация исторических фактов (Ш. Огилви), расплывчатость понятий и так далее. Это всё серьезная научная критика, которая, однако, не отменяет значение этого цикла исследований.

Прежде чем дать слово основным докладчикам, я хотел бы сказать пару слов и о книге, и о лежащей в ее основе теории. Во-первых, что касается книги, я советую всем ее прочитать. Это просто очень увлекательное чтение, в процессе которого читатель путешествует и по континентам, и по историческим эпохам и странам. Это путешествие очень целенаправленно. Авторы ни на минуту не забывают, зачем они пишут книгу и в чем состоят их основные идеи.

Во-вторых, одна из ключевых идей книги заключается во взаимодействии политических и экономических институтов, формирующих два возможных самоподдерживающихся равновесия. Это порочный круг и добродетельный круг. И при этом политические институты первичны.

В третьих, постоянно обсуждается вопрос, как выбраться из порочного круга. Они считают, что шанс открывается в ситуации критических развилок, создаваемых экзогенными шоками. Однако это только шанс, который может быть использован, а может и нет.

И, в четвертых, мне кажется очень важным акцент на необходимости созидательного разрушения как механизма развития и его обусловленности политическими институтами. При каких условиях элиты соглашаются на созидательное разрушение? При доминировании инклюзивных политических институтов, отвечают авторы.

Книга, как я уже сказал, находится на пересечении трех наук – экономической, политической и исторической. Поэтому в нашем Круглом столе участвуют видные российские ученые:

– экономический историк Леонид Иосифович Бородкин, профессор Московского государственного университета, заведующий кафедрой экономической истории;

– специалист в области политической науки Андрей Юрьевич Мельвиль, профессор, декан факультета социальных наук ВШЭ;

– еще один Леонид Иосифович, Полищук, – один из лучших знатоков институциональной теории;

Также у нас готовы выступить такие выдающиеся, на мой взгляд, знатоки институционализма как Ростислав Исаакович Капелюшников и Тимур Владимирович Натхов. К ним присоединяется известный юрист – Оксана Михайловна Олейник, профессор факультета права.

Я считал, что начать нужно с историка, но Леонид Иосифович Бородкин возражает, что все-таки эта книга скорее про экономику, поэтому начать нужно экономисту. Итак, один Леонид Иосифович уступает слово другому Леониду Иосифовичу. Пожалуйста!

Леонид ПОЛИЩУК (заведующий научно-учебной лабораторией прикладного анализа институтов и социального капитала НИУ ВШЭ):

Когда начинаешь ее читать, главная идея становится понятной практически с самого начала. Тем более, как уже было здесь сказано, эта книга – изложение для широкой аудитории результатов цикла академических исследований авторов и некоторых их коллег и соавторов. Цикл составляет примерно две дюжины очень сильных, очень интересных статей, основная тема которых – экономический рост, политическая экономия, роль институтов в развитии. Для того чтобы сделать свои мысли и выводы доступными широкой аудитории, авторы и написали эту книгу. Я думаю, что ее жанр лучше всего охарактеризовать как очерк всемирной истории от неолита до наших дней, изложенной с институциональной точки зрения. История и география используются для иллюстрации основных результатов научной работы авторов.

Итак, основная идея книги очень проста, и Владимир Ефимович Гимпельсон ее уже анонсировал. Ключ к устойчивому успешному развитию, ключ к процветанию – это эффективные институты. Собственно говоря, в этом выводе нет ничего нового, на этот счет в литературе сложился прочный консенсус уже, по-видимому, на протяжении двух–трех десятилетий. Разногласия, однако же, сохраняются по поводу того, какие именно институты необходимы для развития и как такие институты возникают или не возникают – в последнем случае страны терпят неудачу. Именно на этот счет авторы предлагают свое ви дение, с моей точки зрения, достаточно убедительное и полезное, поскольку оно позволяет нам, кроме всего прочего, лучше представить себе положение нашей страны.

Ответ книги на вопрос «Какие институты необходимы для экономического развития?» такой: это общедоступные, инклюзивные институты, которые включают в себя права собственности, доступ к рынкам, равенство перед законом, доступ к инфраструктуре, поддержку экономической и социальной мобильности, инвестиций в человеческий капитал.

Для экономистов инклюзивный институт проще всего объяснить, сказав, что это общественные блага или общественные факторы производства. Основная особенность инклюзивных институтов в том, что эти общественные блага общедоступны, что они открыты для всех и каждого на недискриминационной основе. Такие институты создают стимулы и благоприятные предпосылки для инвестиций, для инноваций, для модернизации и роста, коротко говоря – для развития.

Альтернативой инклюзивным институтам в книге предстают экстрактивные институты. Они обеспечивают присвоение ренты привилегированными группами в обществе и экономике, – условно говоря, элитами. Задача этих институтов – не поддержать развитие, а перераспределить ресурсы. Эти институты создают выгоду не для общества в целом, а для элит. Два главных ключевых слова, если речь идет об экстрактивных институтах, – это дискриминация и экспроприация.

В чем здесь новое слово, как мне кажется? Во-первых, дана отчетливая типология инклюзивных и экстрактивных институтов, интересная сама по себе. Но особенно важно, что эта типология распространяется с экономических институтов на политические. И, во-вторых, о чем тоже уже было сказано во введении Владимира Ефимовича, между типами экономических и политических институтов существует тесная связь. Вдобавок эта связь весьма устойчива, она воспроизводится на протяжении длительных периодов времени.

Что такое инклюзивные политические институты? Это сдержки и противовесы, политическая конкуренция. И очень важная характеристика политических режимов – та, которая в английском оригинале называется plurality. Как перевести это слово на русский, мне не очень понятно, это не плюрализм в том смысле, как мы его понимаем, а скорее обозначение того обстоятельства, что на принятие общественных решений влияют различные интересы в обществе. Контроль над тем, что происходит в стране, над тем, что происходит в обществе, контроль над институтами в таком случае распределен, а не сконцентрирован в руках той или иной узкой группы. В результате правящие элиты оказываются подотчетными и подконтрольными более широким и многообразным общественным интересам. Элиты существуют во всех обществах, но если политические институты инклюзивны, то по перечисленным мною причинам элиты действуют не только и, может быть, не столько в собственных интересах, сколько в интересах общества.

Что же касается экстрактивных политических институтов, то это монополия на власть той или иной, как правило, немногочисленной социальной группы.

Почему между инклюзивными и экстрактивными институтами существует корреляция, тесная связь? Поскольку речь идет об экономических и политических институтах, причем и те, и другие, в принципе, могут быть инклюзивными или экстрактивными, то возможны четыре комбинации. Но авторы утверждают, что из этих четырех комбинаций, устойчиво воспроизводятся только две – инклюзивные политические и экономические институты, либо экстрактивные экономические и политические институты. И в том, и в другом случае, как я уже сказал, возникает устойчивость. Так что если мы говорим об экстрактивных институтах, то образуется порочный круг. Дело в том, что монополия на политическую власть дает элитам возможность выбирать экономические институты. И эти институты выбираются таким образом, чтобы обеспечить интересы элит, а не общества.

Краткое замечание для экономистов (я вижу в зале своих коллег и студентов): элиты сами по себе не заинтересованы в создании общественных благ. Этот простой тезис в книге, мне кажется, иллюстрируется очень ярко. Общественные блага создаются в интересах общества в целом, и элиты создают общественные блага лишь в том случае, если они сами контролируются обществом. В этом отношении книга полемизирует, хотя и неявно, с представлениями моего покойного коллеги Мансура Олсона, который верил в «стационарного бандита» – авторитарный режим, который, будучи укорененным во власти, создаёт общественные блага и способствует развитию просто потому, что у такого режима длительная перспектива. История, в том числе новейшая, данную концепции Олсона не подтверждает.

Итак, политическая монополия ведет к тому, что элиты создают экстрактивные экономические институты. Это усугубляет и воспроизводит общественное неравенство и позволяет элитам поддерживать монополию на власть. Таким образом, мы видим действительно некоторую устойчивую конфигурацию, равновесие, как сказал Владимир Ефимович, порочный круг.

Добродетельный же круг возникает при наличии инклюзивных, экономических и политических, институтов. Если общество представлено в политике, если имеет место plurality, в этом случае общество контролирует выбор институтов и делает его в пользу общественных благ. И общественные блага способствуют развитию, причем развитию не сконцентрированному в пределах узких групп, а широкому, охватывающему общество и экономику в целом. Общество в таком случае укрепляется экономически, оно получает экономические права, преобразует их в политические права и тем самым воспроизводит инклюзивные политические институты.

И в том и в другом случае конфигурация устойчива. В первом варианте экстрактивных институтов эта конфигурация препятствует развитию, поскольку оно может создать угрозу политической монополии. Во втором случае она развитие поддерживает.

В чем еще элемент новизны? И вот здесь я, может быть, позволю себе не согласиться с интерпретацией Владимира Ефимовича. В литературе ведутся оживленные споры о взаимосвязи экономических и политических институтов, о наличии между этими институтами причинной связи, о том, что первично, а что вторично. На сей счет существуют две противоположные гипотезы. Первую гипотезу я бы условно назвал институциональной. Она исторически преобладала и состоит в том, что хорошие институты обеспечивают развитие, причем речь идет помимо прочего о хороших политических институтах; иными словами, утверждается, что демократия обеспечивает развитие. Казалось бы, этому можно найти подтверждение в данных, поскольку между развитием, экономическим благополучием и демократией обнаруживается устойчивая, сильная, статистически значимая корреляция.

Между тем существует и противоположная гипотеза, которую можно назвать гипотезой развития, или, что почти то же самое, гипотезой модернизации. Она, по-видимому, восходит к Аристотелю, а в более близкие к нам времена – к американскому социологу Сеймуру Липсету. Ее придерживается и видный американский социолог Роналд Инглхарт, который последние несколько лет сотрудничает с Высшей школой экономики. Согласно этой теории, эффективные политические институты – результат развития, и демократия возникает естественным образом на определенной стадии экономического роста. Эта точка зрения убедительно аргументирована Андреем Шлейфером и Даниелом Трейсманом в их знаменитой статье, а затем и в книге «Нормальная страна». Речь идет о посткоммунистической России, проблемы которой, включая дефицит демократии, коррупцию и состояние гражданского общества, авторы связывают с уровнем дохода и экономического развития. Утверждается, что экономический рост должен разрешить эти и подобные им проблемы.

Дарон Аджемоглу и Джеймс Робинсон с этой точкой зрения полемизируют. Они утверждают, что связь между демократией и развитием не носит односторонний характер, что там нет причинной связи, и что в действительности она просто отражает сосуществование в окружающем нас мире кластеров инклюзивных и экстрактивных институтов. В случае инклюзивных институтов мы имеем дело с качественными и высокоэффективными политическими и экономическими институтами, включая полноценную демократию, и такие институты дают высокие экономические результаты. В случае экстрактивных ресурсов демократия, как правило, номинальная, подавленная, а развития нет. Вот, собственно, по этой причине мы и видим корреляцию между демократией и ростом, но причинной связи нет, связь двухсторонняя, и мы имеем дело с некой устойчивой конфигурацией.

Книга, как уже говорилось, опирается на обширный цикл работ, и в ней самой представлен солидный эмпирический фундамент, главным образом, в виде обширного набора кейсов. Полагаю, Тимур Владимирович на этом подробнее остановится, я же просто хочу обратить внимание на то, что эмпирический анализ в экономике затрудняется отсутствием настоящих экспериментальных данных. Поэтому экономисты следят за данными, которые можно интерпретировать как естественные эксперименты. История человечества в своем разнообразии изобилует такого рода естественными экспериментами, включая колонизацию Нового Света, завоевания, географические открытия, расширение международной торговли, Промышленную революцию, войны и так далее и тому подобное. Авторы в полной мере используют это богатство фактов, и для иллюстрации своих тезисов используют примеры со всех континентов, за исключением Антарктиды, а также обращаются практически ко всем историческим эпохам, от неолита и античности до наших дней.

Мне бы хотелось подробнее остановиться на двух вопросах. Первый – как, по мнению авторов книги, возникают кластеры экстрактивных или инклюзивных институтов. Второй – как можно интерпретировать содержание книги применительно к России.

Относительно институциональных кластеров. Институты эволюционируют в более или менее неизменном виде, сохраняя свою природу в процессе того, что авторы называют институциональным дрейфом. Однако в определенные моменты истории страны, народы, общества оказываются перед критическими развилками. В этих критических развилках институциональный режим теряет устойчивость. Выбор той или иной траектории – инклюзивной или экстрактивной может оказаться зависящим от обстоятельств, от факторов незначительных самих по себе, от некоторых малых вариаций. Но именно эти малые вариации могут предопределить направление, в котором будет двигаться страна – будет она процветать или окажется в застое. В книге дается масса мастерски подобранных иллюстраций такого рода критических развилок, будь то эпидемия чумы в Европе, колонизация, наполеоновские завоевания, революции, в том числе Великая французская революция, Славная революция в Англии, реставрация Мейдзи в Японии и др.

Все сказанное, как мне кажется, дает основания для оптимизма и для пессимизма. Сначала об оптимизме. Почему эта книга оптимистична? Потому что она убедительно демонстрирует, что ни одна страна, ни одна цивилизация, ни одна культура не обречена на застой, что развитие возможно. Развитие возможно в Африке, о чем наглядно свидетельствует пример Ботсваны, оно возможно и в других африканских странах. Развитие возможно в Южной Азии, развитие возможно в Восточной Европе, развитие возможно везде, главное – создать необходимые институты. Это, вне всякого сомнения, хорошая новость.

Пессимизм же книги заключается в том, что не очень понятно, как вырваться из порочного круга, или, по выражению авторов, breakthemold – «сломать шаблон»? Если общество оказалось в ловушке экстрактивных институтов, то поскольку эта ловушка устойчива, что можно и нужно сделать для того, чтобы из нее выйти? Ясного ответа на этот вопрос в книге нет.

Авторы последовательно рассматривают разные рецепты или поводы для надежды. Повод для надежды номер один – экономическое развитие. Здесь мы, конечно, возвращаемся к гипотезе развития, согласно которой институты совершенствуются более или менее автоматически, спонтанно, сами по себе, в ходе экономического развития. Авторы достаточно убедительно показывают, что это не так, что есть страны, которые устойчиво развивались на протяжении длительного времени, но никакого совершенствования институтов при этом не произошло. Примеры берутся из истории Латинской Америки, Китая, Ближнего Востока.

Я думаю, что Россия минувшего десятилетия тоже в некоторой степени иллюстрирует иллюзорность надежд на то, что институты усовершенствуются автоматически, просто в ходе экономического развития. Авторы обращают внимание на то, что в некоторых ситуациях развитие угрожает положению элит, и в таком случае элиты затормозят или вовсе остановят развитие, чтобы не ставить под угрозу экстрактивные институты и свою монополию на власть. В целом авторы предостерегают от иллюзий того, что они называют невыносимым или неотразимым обаянием авторитарного роста. Итак, экономическое развитие – это еще не гарантия перехода от экстрактивных институтов к инклюзивным.

Вторая надежда может быть связана с политической реформой. Но и на этот счет авторы демонстрируют определенный скепсис. Они утверждают, что экстрактивная модель институтов очень устойчива и легко переживает номинальные и даже реальные смены режима. В Африке одни и те же экстрактивные институты существовали до колонизации, сохранились во время колонизации и воспроизвели себя после освобождения народа от колониального режима. То же самое можно наблюдать и в других регионах, например, в Латинской Америке. Для аргументации своей точки зрения Аджемоглу и Робинсон используют метафору «железный закон олигархии». Если общество находится под контролем олигархии, то при смене режима этот контроль так или иначе сохраняется, хотя, возможно, и эволюционирует со временем. Это опять-таки иллюстрируется многочисленными примерами. Едва ли не самый яркий их них – пример американского юга. После гражданской войны в Соединенных Штатах в середине XIX века чернокожее население получило гражданские права, но институты на юге Америки сохранились в более или менее неизменной форме на протяжении следующего столетия.

Ну и, наконец, последняя надежда. Мне кажется, она важна для нас, потому что имеет прямое отношение к тому, чем мы занимаемся. Это экономические реформы. Казалось бы, если ясно, какие институты необходимы для развития, их следует надлежащим образом реформировать, по крайней мере, экономические институты, возможно, оставляя политику до некоторой степени в стороне. Именно такая возможность мотивировала российских реформаторов, а также тех, кто занимались реформами в Центральной и Восточной Европе, Латинской Америке и других районах мира. Авторы, однако, выражают некоторый скепсис относительно успеха таких экономических реформ, если при этом не меняется природа режима. Они считают, что возможности технических институциональных решений в экстрактивных институтах ограничены. По-английски это очень удачно сформулировано: «Youcannotengineerprosperity», то есть вы не можете инженерными решениями обеспечить благосостояние.

Именно этим авторы объясняют неудачи Вашингтонского консенсуса, попыток либерализации, стабилизации и частных реформ, в том числе реформ здравоохранения, гражданской службы, – того, что они называют «микропровалами» рынка. Они критически настроены к международным институтам, программам международной помощи, которые имеют целью проведение такого рода реформ. Аджемоглу и Робинсон исходят из того, что если реформы угрожают положению элит, то они будут заблокированы, выхолощены, спущены на тормозах. Правильный вопрос, по мнению авторов, состоит не в том, что нужно сделать, а в том, почему это не было сделано до сих пор.

Единственный намек на то, как можно вырваться из шаблона экстрактивных институтов, звучит так: нужна широкая общественная коалиция в пользу перемен. Необходимо, чтобы общество было не объектом, а коллективным участником и драйвером преобразований. Необходим тот самый плюрализм; если возникает широкая коалиция в пользу реформ, то такие реформы имеют большие шансы на успех.

В заключение немного о России, которая не так часто возникает в этой книге, причем речь, главным образом, идет о дореволюционной имперской и о советской России. В обоих случаях преобладали экстрактивные институты, элиты сопротивлялись модернизации, железная дорога в России появилась на много лет позднее, чем в Западной Европе, причем первоначально это была железная дорога от Петербурга до Царского Села. Советские экстрактивные институты в книге описаны несколько поверхностно… Ну, и первую собачку в космосе звали не Лейка, а Лайка.

Тем не менее, на мой взгляд, в книге содержится, быть может, неявным образом, много важных выводов для России. При чтении мне не раз казалось, что на самом деле речь идет о России, только Россия почему-то не упоминается и о ней говорится эзоповым языком. Позвольте привести несколько иллюстраций. Древний Рим, демократические права обмениваются с согласия общества на хлеб (иногда даже со свининой) и зрелища. Книгопечатание в Европе появилось в XV веке, а в Турции султан Ахмед IIIразрешил книгопечатание в 1727 году при условии, чтобы в книгах не было ошибок, и для этого мудрые, уважаемые и достойные юристы и богословы – кади должны были контролировать книгопечатание. Испания – монархия консолидирует свое положение, избавляется от контроля парламента –кортесов над налогами, но не способна создать эффективную налоговую администрацию и государственную службу вообще. Государственные должности продавались, часто наследовались, налоги отдавались на откуп, продавался иммунитет от судебного преследования.

Вот чудесная цитата. Гватемала, вторая половина XIX века. «Гватемальские либералы большей частью не были новыми людьми с современными взглядами, в общем и целом прежние семьи сохранили контроль. Либералы инициировали приватизацию земли, что на самом деле было захватом земли, находившейся ранее в общинной или государственной собственности». Мне кажется, мы видим довольно сильные параллели с тем, что происходило в России.

И самое последнее – как концепция Аджемоглу и Робинсона позволяет понять происходящее в России за последние 20–25 лет. Я возьму на себя смелость утверждать, что страна в конце 80-х – начале 90-х годов стояла перед критической развилкой. Мы видим все признаки такой критической развилки в то время, об этом говорит даже терминология, которая использовалась в те годы, – «окно возможностей», «экстраординарная политика» и т.п. Все это указывает на действительно уникальную возможность изменить направление развития.

В результате после прохождения развилки в России возникли не инклюзивные, а экстрактивные институты. Моя гипотеза, которую я готов обосновать фактами, состоит в следующем: такой выбор траектории связан с преобладавшим в начале 90-х годов мнением, что общество – это не ресурс, а препятствие реформам. Демократия считалась некоторым обременением, препятствием рыночным преобразованиям. Абсолютный приоритет был отдан реформированию экономических институтов как таковых в надежде на то, что общество потом эти реформы так или иначе санкционирует. В результате демократия на короткое время, преднамеренно или нет, оказалась подмороженной, подавленной. Но, таким образом, не возникло того самого условия plurality, на важность которого обращают внимание авторы книги, и политический контроль над институтами в этом вакууме был установлен олигархией.

Олигархия же, как и следовало ожидать, утвердила экстрактивные экономические институты – этот вывод можно иллюстрировать и аргументировать многочисленными примерами. Экстрактивные экономические институты, в свою очередь, привели к концентрации политической власти сначала в руках олигархии, а затем бюрократии, а также повлекли за собой глубокие изменения в самом обществе, общественной культуре, когда первоначальный энтузиазм по поводу эконмической свободы, рынка и демократии сменился апатией, цинизмом, преобладанием ценностей выживания и патерналистскими взглядами. И то и другое создало благоприятную среду для возобновления и воспроизводства экстрактивных политических институтов.

И в этом смысле Россия, может быть, добавляет элемент новизны к тому, о чем идет речь в книге, где, в общем, несколько недооценивается роль культуры. Мне представляется, что культура – важный компонент и элемент того механизма, который обеспечивает воспроизводство инклюзивных и экстрактивных институтов, и Россия, мне кажется, на этот счет дает яркий пример.

И вот еще о чем я хочу сказать. Та культурная колея, которая, кажется, к сожалению, возникла в российском обществе и в некоторых других странах с переходной экономикой, например, в Украине, представляет собой не только и не столько результат многовековой истории, на что часто обращают внимание, сколько результат недавнего исторического опыта, опыта начала 90-х годов. И это, мне кажется один из уроков книги, которая позволяет нам понять не только ход мировой истории и ответить на вопрос, почему одни страны богатые, а другие бедные, но и лучше разобраться в том, что происходит вокруг нас. Спасибо.

Владимир ГИМПЕЛЬСОН:

Спасибо большое. Андрей Юрьевич, а что думает политическая наука?

Андрей МЕЛЬВИЛЬ (декан факультета социальных наук, руководитель департамента политической науки НИУ ВШЭ):

« У Аджемоглу и Робинсона красной строкой проходит мысль о непредопределенности истории и взаимовлиянии экономических и политических институтов»

Владимир Ефимович Гимпельсон предложил нам посмотреть на книгу Аджемоглу и Робинсона и на лежащую в ее основе теоретико-методологическую конструкцию как бы «разными дисциплинарными глазами». Это отличная идея! Я попробую выступить как представитель политической науки и поговорить о том, что мне представляется важным именно с этой точки зрения. Хотел бы остановиться на пяти моментах, которые так или иначе связаны с поднятыми в книге вопросами и, как мне представляется, имеют особое значение для идущих сегодня в политологии дискуссий.

Во-первых, речь идет о современных теориях социально-политического развития – точнее, об их дефиците и нерешенных проблемах. Фактически Аджемоглу и Робинсон предлагают концепцию развития во многом альтернативную критикуемому, но все еще существующему в политической науке мейнстриму. Под мейнстримом я понимаю, прежде всего, базовую модернизационную парадигму – поступательное социально-политическое развитие как продукт развития экономического. Иногда существует искушение искать ее истоки еще в античности, но, строго говоря, в своей классической форме это хорошо известная «гипотеза Липсета»: согласно ей, рост благосостояния ведет к появлению среднего класса, у которого возникает запрос на политическое представительство и демократические институты. Кстати, своеобразный вариант этой логики связан и с так называемой парадигмой транзита – еще недавно весьма распространенной моделью линейного продвижения от авторитаризма к демократии.

В этом контексте фундаментальный и по-прежнему дискутируемый вопрос – взаимосвязь экономического развития и политического (понимаемого как демократизация). Лет двадцать назад стали появляться серьезные работы, оспаривающие прямой характер этой зависимости (например, фундаментальные исследования Адама Пшеворского и его коллег). Собственно говоря, в этом-то и был пафос парадигмы транзита: создавать демократические институты можно и там, где для них, казалось бы, нет объективных предпосылок, прежде всего экономических. Как говорил Гильермо О’Доннелл, нет никаких предпосылок для демократизации, кроме желания и готовности значительной части элит править демократически.

Однако спор продолжается, и в последние годы в литературе предлагаются новые аргументы в пользу классического липсетовского понимания модернизации.

В обсуждаемой нами книге также поднимается вопрос о том, что «первично» в системе экономического и политического развития. И однозначный ответ на него не дан. У Аджемоглу и Робинсона красной строкой проходит мысль о непредопределенности истории и о взаимном влиянии экономических и политических институтов; в том числе говорится о ситуациях «зависания» и консервации развития. В современной политической компаративистике это важный фокус исследований, связанный, прежде всего, с нынешним «бумом» сравнительного анализа авторитаризма. И учет позиции американских исследователей может быть полезным для развития идущей дискуссии.

Возвращаясь к теме среднего класса, о котором говорил и Леонид Иосифович Полищук, хочу обратить внимание на некоторые дополнительные аргументы, ставящие под сомнение универсальность классического, идущего от Липсета, представления о среднем классе как естественном носителе демократического запроса. Это имеет особое значение применительно к современному российскому контексту, но важно и для развития теории. В самом деле, у нас, по разным оценкам, от 15 до 40 процентов населения по уровню потребления и по самоидентификации относятся к среднему классу. Конечно, это очень спорные оценки, особенно с учетом происходящих в последние годы процессов, но общая проблема остается. Проблема в следующем: какой бы то ни было идентифицирующий себя со средним классом вполне значительный социальный слой возник (пусть даже он сейчас и сжимается), а запроса на политическую репрезентацию и демократизацию не возникло. И это нужно как-то объяснить.

Здесь, конечно, простор как для кросснациональных сравнений, так и для углубленного анализа российского случая. Где, в каких странах и при каких условиях прослеживаются сходные процессы? Может быть, стоит посмотреть на Китай или на Казахстан? В любом случае, феномен среднего класса как источника поддержки охранительного и консервативного отношения к власти представляет собой перспективное направление для сравнительного политологического анализа. Я говорю сейчас как представитель политической науки. Возможно, такого рода исследования существуют в социологии, но мне они не попадались, по крайней мере, в качестве теоретических аргументов.

Готов предположить, что, говоря об этом, стоит детально посмотреть на разные типы среднего класса, на то, как они возникают, как они функционируют, на чем основывается и из чего проистекает их социальная «срединность». Как «срединность» потребительская, так и идентификационная. Применительно к современной российской ситуации тот средний класс, который мы можем наблюдать, – это, прежде всего, если угодно, «служивый» средний класс. Это «огосударствленный» средний класс, в котором человек, даже если он не является чиновником, все равно связан с государством. В этой ситуации именно государство – залог и гарант социального статуса, потребительского и идентификационного. Но понятно, что это совсем не тот самостоятельный и не зависящий от государства средний класс, о котором говорил Липсет.

Очевидно, в становлении такого «огосударствленного» среднего класса большую роль играет фактор ренты. По сути, у нас начиная с «нулевых» годов именно рента и ее перераспределение были главным ресурсом для формирования этого специфического среднего класса без демократического запроса.

С этим обстоятельством, на мой взгляд, связано и еще одно важное и перспективное для сравнительной политологии положение, развиваемое в книге Аджемоглу и Робинсона. Речь идет об аргументации, касающейся разных типов экономического роста. А именно, о том, что экономический рост возможен и при экстрактивных политических и экономических институтах. Приводимые в книге аргументы и примеры хорошо показывают, что на определенных этапах такой рост может быть довольно стабильным и длительным. Прежде всего, он, конечно, полезен для экстрактивных элит. Но при этом у него могут быть и некоторые ресурсы для перераспределения и покупки лояльности различных «неэлитных» слоев. Другое дело, что, в конечном счете, он не может служить прочной основой для развития. Параллели с нашей ситуацией напрашиваются сами собой

Во-вторых, когда политолог-компаративист читает эту книгу (а я ее буду рекомендовать студентам) и хочет оценить предложенную авторами теоретическую конструкцию в контексте современных концепций развития, он, прежде всего, должен использовать понятия экстрактивности и инклюзивности. И тут поневоле задаешься вопросом: что это всё же – метафоры или концепты? Если это метафоры, то что же за ними реально, то есть содержательно, стоит? Если это строгие понятия, тогда насколько они применимы универсально или в различных контекстах и в чем их концептуальная прочность?

Предложенная в книге теоретическая схема дает интересный материал для сравнительного политического анализа, когда авторы де-факто сравнивают и различают инклюзивные политические институты и демократию. Это для компаративистики довольно неизбитый сюжет. Обычно мы говорим о минималистской, идущей от Шумпетера до Пшеворского, демократии и о максималистских трактовках демократии (в различных вариантах). Новизна подхода Аджемоглу и Робинсона в утверждении, что инклюзивность и демократия не тождественны друг другу. В книге, в частности, есть отличные пассажи начет роли выборов, и сказано, что выборы как таковые отнюдь не обязательно ведут к демократической инклюзивности. Напротив, выборы могут мостить дорогу для авторитарного правления, которое, более того, получает массовую поддержку, когда vox populi оказывается голосом за автократию.

Это интересный феномен, который нуждается в сравнительном анализе. Авторы говорят о равном распределении политических сил и влияния. Для политолога это ценное замечание, потому что они фактически признают, что демократия – это не только выборы, это намного больше, чем выборы. Выборы необходимы, чтобы демократия состоялась, но одних выборов для демократии недостаточно. Это еще и свобода информации, и равный доступ к политическим возможностям, и подотчетность – вертикальная и горизонтальная, и ограничение власти, и ее регулярная сменяемость, и много другое. Обо всем этом идет речь в книге.

В-третьих, в контексте современных дискуссий о предпосылках демократии важным фактором выступает культура. Об этом уже говорили мои коллеги. Действительно, если вы читаете эту книгу, то найдете не так много ссылок на фактор культуры – разве что во второй главе, где авторы критикуют теории, «которые не работают». Хочу пояснить, что я вовсе не призываю вернуться к аргументам в духе упрощенного понимания политической культуры как универсального «объяснения», когда не удается раскрыть институциональные факторы. Я о другом – о том, что у Аджемоглу и Робинсона, тем не менее, как-то незримо присутствует идея, согласно которой для инклюзивности институтов нужны не только институты. Нужна еще и своего рода культурная «подоснова».

Новые институты не возникают, говоря условно, в безвоздушном пространстве. Они конструируются и «прививаются» к определенной культурной основе, с учетом исторических, цивилизационных и иных традиций. Показательно также, что авторы книги, не поминая дурным словом политическую культуру, тем не менее, постоянно говорят о гражданском обществе. О том, что гражданское общество есть база, обязательная основа для развития инклюзивности. Кстати, совсем недавно мне попалось одно интервью Аджемоглу (кажется, «Слону»), в котором он на вполне русский вопрос «Что делать?» твердо и однозначно отвечает: необходимо развивать гражданское общество. Такое вот долженствование…

Понятно, я только за! Однако тут много вопросов еще остается. В частности, как именно развивать гражданское общество в ситуации, когда в «негражданском» обществе массово присутствует запрос на авторитаризм? В книге на этот счет много полезных мыслей, в частности, об эффективности экстрактивных институтов. Оказывается, они могут быть полезными, и они выполняют важные функции. И еще одно важное для современной сравнительной политологии положение – относительно полезности имитационных инклюзивных институтов, когда видимость инклюзивности есть, а ее реальности нет.

Аджемоглу и Робинсон на многих примерах показывают, что некоторые – и даже многие – по видимости инклюзивные экономические и политические институты таковыми не являются. Но почему-то они существуют, и вполне успешно. Дело в том, что они обладают специфической «полезностью». Это полезность «плохих» институтов, которые как раз и выполняют те функции, ради которых были созданы. Интересный феномен – не деформация «хороших» (в идеале) институтов, а создание и поддержание полезных «плохих» институтов.

Пользуясь выражением Владимира Ефимовича, предположим наличие какой-то условной точки равновесия, которое автократ стремится всеми силами удержать. Это его вполне резонная цель. Он удерживает это равновесие, чтобы сохранить свое монопольное положение, прежде всего основанное на извлечении и распределении ренты. Для этого ему нужны и соответствующие институты – институты «плохого» качества, с привычной точки зрения, но обеспечивающие для него доступ к ренте. Однако в неблагоприятной внутренней и внешней ситуации эта точка равновесия автократа неустойчива. И с точки зрения рационального выбора ему бы лучше в собственных интересах пойти на некоторое снижение ренты и частичное «улучшение» управленческих институтов. Конечно, это может вести к росту неустойчивости, но, по крайней мере, в долгосрочной перспективе предотвращает куда более драматичные сценарии. Но почему-то автократы в абсолютном большинстве так не поступают. Почему? Почему они не действуют рационально, почему среди них так мало условных Ли Куан Ю? Это все перспективные направления для дальнейших теоретических и эмпирических исследований.

В-четвертых, в книге есть важные рассуждения о логике, возможностях и пределах авторитарной модернизации. Сюжет крайне важный и актуальный. Мы помним, что на протяжении последней четверти века у нас сменялись разного типа адепты авторитарной модернизации. Они были и на заре перестройки, а сейчас снова в моде. Только вот проблема не в теории, а в реальности – как выясняется, с точки зрения исторической перспективы, эта модель все же не работает. Конечно, и сегодня есть исключения, и для многих вариант развития авторитарного капитализма кажется отличным образцом для подражания. Но в перспективе это не срабатывает – вот очень важный вывод Аджемоглу и Робинсона. Важный для нас! Очень важный сегодня!

В принципе, общие аргументы известны: авторитарная модернизация «сверху» работала в ситуации перехода от сельскохозяйственного уклада к индустриальному. Но при переходе к постиндустриальному инновационному развитию необходимо раскрепощение инициативы «снизу». «Твердая рука» и «вертикаль» не смогут в этом помочь. За экономическими результатами здесь предполагаются политические решения.

С этим, кстати, связан еще один интересный и актуальный вопрос. Когда-то и Бухарин, и Сталин ставили задачу построить социализм в отдельно взятой стране. По аналогии, можно ли планировать и реализовать формирование отдельно взятого инклюзивного экономического института, эффективного и хорошо работающего, в общей экстрактивной ситуации? Без изменения широкого социально-политического контекста?

Допустим, можно думать о какой-либо программе улучшения институтов системы государственного управления. Например, о переводе его с «ручного» на проектный принцип. Но возможно ли создать отдельно взятый инклюзивный институт там, где для этого нет благоприятного общего контекста и где существуют мощные интересы, которые в принципе отвергают эту модель?

И, наконец, в-пятых. О том, чего мне хотелось бы добавить в дискуссию. И мне интересно, есть ли у коллег из других дисциплинарных направлений такое же ощущение. Когда компаративист-политолог читает эту книгу, у него может поневоле сложиться представление, что, с точки зрения авторов, институты возникают и развиваются как бы сами по себе. Ведь это фактически магистральная линия в работе Аджемоглу и Робинсона.

Мне это, честно говоря, не совсем понятно. Институты живут в воспроизводимых действиях людей, в каждодневных решениях, которые принимают акторы. Собственно говоря, об этом почти весь Гидденс… Институты не живут сами по себе. Они живут через действия агентов. И вопрос, который почти не ставится в книге Аджемоглу и Робинсона, это каковы мотивы, помимо материального интереса, у акторов, через решения и действия которых живут сами институты?

Можно, конечно, сказать, что иные мотивы, кроме материального интереса, вторичны, и что не они определяют действия людей в ситуации «критической развилки», когда возникает шанс выйти из «колеи зависимости» и предотвратить порочный круг воспроизводства. Но мне, с точки зрения политологической перспективы, было бы интересно понять и иные, «нематериальные», мотивы, определяющие действия людей, формирующих новые институты. Это вопрос вполне экзистенциальный, и ответ на него, по всей видимости, предполагает дискуссию представителей разных дисциплин.

Владимир ГИМПЕЛЬСОН:

Спасибо большое. Только, Андрей Юрьевич, одно замечание. В книге есть специальный раздел (глава вторая) про теории, которые не работают. Первая теория – это география. Вторая теория – это культура. Вы сказали, что про культуру авторы совсем ничего не сказали. Но они сказали именно так. Что ж, слово историку Леониду Иосифовичу Бородкину. Теперь мы узнаем, как обстоит дело на самом деле.

Леонид БОРОДКИН (заведующий кафедрой исторической информатики,руководитель Центра экономической истории
исторического факультета МГУ):

Спасибо, я бы сам хотел это узнать. Мне, конечно проще теперь выступать – после коллег-экономистов. Сосредоточусь на исторических аспектах этой замечательной книги.

Должен сказать, что я познакомился с ее авторами три года назад на международном конгрессе по экономической истории, который проходил в Южной Африке. Они выступали на пленарном заседании в качестве ключевых докладчиков, анализируя процессы колониального и постколониального прошлого африканских стран. Аджемоглу и Робинсон немало занимались историей и современностью Южной Америки и Африки. Поэтому, кстати, не удивительно, что в книге много материала по развивающимся странам (в сравнении с развитыми странами). В докладе они касались и радикальных различий в развитии соседних стран – ЮАР и Зимбабве. Суть объяснения этих различий сводилась к тому, что в ЮАР доминируют институты инклюзивного типа, а в Зимбабве – экстрактивного.

В книге, которую мы сегодня обсуждаем, 700 страниц. Из них почти 600 – исторический материал. Количество исторических кейсов, которые привлекают авторы, обсуждаемых экстрактивных и инклюзивных экономик, политических систем, не может не поражать. Эти стилизованные примеры, которые должны подкрепить теоретический подход авторов историческим, страноведческим материалом, в целом довольно успешно используются. Немало внимания уделено и рассмотрению исторического опыта России. Наша страна фигурирует там как яркий пример экстрактивной системы, страны с экстрактивными экономическими и политическими институтами.

Одно из достоинств книги – справочный раздел, в котором авторы не ограничиваются библиографическими ссылками, а дают краткую характеристику используемых ими исторических трудов и источников. Если говорить о России, то это в основном работы авторитетных зарубежных ученых. К сожалению, здесь не хватает баланса – публикации российских историков практически не упоминаются. А ведь в постсоветской исторической науке немало более обоснованных оценок, чем те, которые приводят авторы. В частности, требует корректировки исключительно отрицательная оценка дореволюционного развития России. Для авторов это пример экстрактивной и тупиковой модели развития. Главные действующие лица там – Петр I и Канкрин (министр финансов при Николае I), а также Сталин. Конечно, в такой книге приходится волей-неволей ограничиться беглым обзором, но и при этом можно обойтись без излишнего «контрастирования», упрощающего историческую реальность.

Аджемоглу и Робинсон фокусируют внимание на элитах, которые сохраняют экстрактивные институты, сопротивляются их реформированию. На страницах 74 и 75 говорится, что «сопротивление аристократов удалось преодолеть в ходе развития не везде. В Австро-Венгрии и России, в двух абсолютистских империях, где монарх и дворянство были гораздо меньше ограничены во властных полномочиях, они рисковали большим и смогли сильно замедлить процесс индустриализации. В обоих случаях это привело к стагнации экономики и отставанию от других европейских стран, экономический рост которых начал быстро ускоряться в XIX веке».

А как же индустриальный рывок, который начался в России с 1880-х годов?

Дальше говорится о периоде, когда министром финансов Российской империи был Е.Ф. Канкрин. По мнению авторов, Канкрин очень опасался, что строительство железных дорог в России повлечет развитие промышленности, формирование пролетариата и подъем рабочего движения, что, в свою очередь, могло привести к потере правящими элитами того «экстракта», который они имели в существовавшей системе. Однако исследователи, изучавшие деятельность Канкрина, знают: его позиция объяснялась тем, что частных капиталов в николаевской России не хватало, и надо было тогда использовать на строительство железных дорог казенные средства. Министр финансов считал, что это будет разорительно для казны и что можно найти более обоснованные цели бюджетных расходов. К тому же он сомневался, что железные дороги пригодны для перевозок хлеба и сырья. Во всяком случае, даже в советской историографии трудно найти упоминание об опасениях Канкрина по поводу потенциальных угроз со стороны будущего пролетариата. Этот мотив, на мой взгляд, в книге «пережат».

Ну, а для того чтобы показать ужасное положение населения дореволюционной России, авторы приводят цитаты из Кропоткина, рисующие жизнь народных масс сплошь в черных тонах; и элиты поддерживают такой порядок, чтобы не потерять вот эту особую свою «экстрактивную» роль. В то же время можно вспомнить, что промышленный переворот начинается в России уже в 1840-х годах, а с конца XIX века темп роста промышленности становится самым высоким в мире. В начале ХХ века в России формируется многопартийность, развиваются принципы парламентаризма, институты гражданского общества. То есть возникают элементы инклюзивного развития, хотя и в незрелой форме. Но это развитие могло привести к развилке, откуда был путь к инклюзивным институтам. Такой путь может пролегать через период хаоса.

Так, Аджемоглу и Робинсон пишут, что феодальная система в ряде стран Европы пережила хаос, возникший в годы «черной смерти», а затем и дальнейшее укрепление независимых городов и крестьянства за счет монархов, аристократов и крупных землевладельцев. Многие страны мира не прошли через подобные точки перелома и вследствие этого начали дрейфовать по иному пути развития (С.129).

Рассмотрение проблемы вариантов развития и точек перелома в рамках концепции Аджемоглу и Робинсона вызывает немало ассоциаций с различными теоретическими подходами. Здесь мы видим и эффект положительной обратной связи, когда появление элементов инклюзивности в экстрактивной системе приводит к ослаблению экстрактивных институтов за счет положительной обратной связи от развивающихся инклюзивных. Вместе с тем рассматриваемый подход порождает ассоциации и с концепцией зависимости от пройденного пути (Path Dependence ). Естественно, авторы затрагивают и теорию модернизации, которая здесь уже упоминалась. Отметим, что они относятся к этой теории критически, хотя она и их собственная концепция в известной мере дополняют друг друга, потому что, в общем-то, инклюзивность действительно связывается с институтами демократии, усилением роли гражданского общества.

Вообще концепция Аджемоглу и Робинсона, предлагающая ответ на вопрос «Почему одни страны бедные, а другие богатые?» оказалась в русле наиболее актуальных проблем глобальной экономической истории. Недавно мне довелось присутствовать на лекции Дейдры Макклоски, посвященной, по сути, тому же вопросу. Макклоски подчеркнула, что ее подход отличается от концепции Аджемоглу и Робинсона. Она исходит из ведущей роли этических ценностей: если нация ими обладает, если в массах растворены понятия о чести, достоинстве, справедливости, то на этой основе может быть достигнут баланс интересов государства и общества, могут сформироваться независимый суд, независимые ветви власти и, используя термин авторов книги, инклюзивные институты.

Отметим важную роль созидательного разрушения , о котором неоднократно упоминается в книге. В ней говорится, что когда и политические, и экономические институты экстрактивны, техническому прогрессу и процессу созидательного разрушения просто неоткуда взяться. Эта терминология Шумпетера о созидательном разрушении, мне кажется, удачно вписывается в предложенную концепцию. Созидательное разрушение, когда экстрактивная система начинает разрушаться и постепенно переходит в инклюзивную, приводит к потере влияния правящих элит. Подобные системы могут быть разрушены конфликтами, которые всегда сопутствуют работе экстрактивных институтов. Авторы приводят исторические примеры такого рода.

Рассматривая исторический контекст книги, интересно обратить внимание на то, как ее авторы подходят к опыту Советского Союза, который они расценивают в качестве предельного варианта экстрактивного развития. Этому вопросу посвящены несколько страниц с отсылками к работам П. Грегори, М. Харрисона, Дж. Берлинера, Р. Дэвиса, С. Уиткрофта и других авторитетных западных экономистов-историков.

Пример СССР фигурирует в ходе рассмотрения вопроса о возможностях экономического роста при экстрактивных политических институтах. Авторы книги отмечают, что такой рост имеет другую природу, чем рост в условиях инклюзивных институтов. Главное отличие, по их мнению, в том, что он не будет устойчивым, не сможет стимулировать и использовать технологические прорывы; это будет рост, основанный на уже имеющихся технологиях. Экономическое развитие СССР рассматривается в книге в качестве «яркой иллюстрации и того, как власть и созданные ею стимулы могут стимулировать быстрый экономический рост, и того, как этот рост замедляется и в конце концов останавливается совсем» (с.104).

Советский Союз достиг довольно высоких темпов экономического развития, поскольку, по мнению авторов, мог использовать силу государства, чтобы перебросить трудовые ресурсы из сельского хозяйства, где они использовались неэффективно. Когда рост в СССР был все еще высоким, технический прогресс в большинстве отраслей был минимален. Только в военной промышленности благодаря колоссальным ресурсам, которые в нее вкладывали за счет остальных отраслей хозяйства, активно развивались новые технологии. СССР удалось даже на какое-то время обогнать США в космической и ядерной гонках. Но этот рост без созидательного разрушения и технического прогресса во всех областях не мог быть устойчивым и, в конце концов, резко прекратился.

Прекращение быстрого роста в подобных экстрактивных системах Аджемоглу и Робинсон объясняют двумя причинами: либо режим становится настолько экстрактивным, что обрушивается под собственным весом, либо отсутствие инноваций постепенно истощает импульс экстрактивного роста. Завершение экономического роста в СССР авторы связывают с обоими факторами, обращая внимание на невозможность создания эффективных стимулов в централизованной экономике, управляемой Госпланом. Они отмечают, что для дальнейшего развития лидерам страны пришлось бы отказаться от выстроенных экстрактивных экономических институтов, но это «угрожало их неограниченной политической власти» и потере контроля над теми же экстрактивными структурами, что и произошло к концу периода перестройки. Пример СССР, признают авторы, позволил им «лучше понять, как экстрактивные институты могут – пусть недолго – способствовать высокой экономической активности» (с. 109).

Тем не менее, трактовка степени жесткости экстрактивных институтов в Советском Союзе не во всех случаях корректна. Так, обсуждая серию предвоенных законов, устанавливавших уголовную ответственность за нарушение трудовой дисциплины, авторы указывают: в 1940–1955 годах 36 миллионов человек, примерно треть взрослого населения СССР, были обвинены в подобных преступлениях, из них примерно 15 миллионов оказались в тюрьме и около 250 тысяч были расстреляны. «Таким образом, за нарушения трудового законодательства тюремному заключению подвергался примерно 1 миллион человек в год». (С.109). Законы были и вправду драконовскими, но приведенные цифры завышены примерно вдвое; при этом бо льшая часть осужденных были наказаны за прогул, что каралось исправительно-трудовыми работами по месту работы на срок до 6 месяцев с удержанием из заработной платы до 25%. Расстрелы по этим статьям не были предусмотрены. Жесткость трудового законодательства в этой экстрактивной системе можно охарактеризовать в достаточной мере уже тем фактом, что упомянутые законы действовали на протяжении еще 10 лет после окончания войны.

Я бы хотел еще затронуть Китай – один из сложных, на мой взгляд, кейсов для авторов этой книги. Аджемоглу и Робинсон подчеркивают, что в экстрактивных системах, – а Китай у них, безусловно, экстрактивная система, – длительный рост затруднен. Однако такие примеры есть, и Советский Союз один из них. Но, на мой взгляд, тезис о невозможности долгосрочного роста в экстрактивных системах в случае с Китаем пока не очень подтверждается. Экономический рост там продолжается больше 30 лет, и он беспрецедентный по темпам: даже сегодня это почти 7% в год.

Аджемоглу и Робинсон отмечают, что демократические устои в Китае слабые (если вообще о них можно говорить). Хотя в экономике продолжается либерализация, политические институты остаются исключительно экстрактивными. Китай – это не простой случай для объяснения эволюции в терминах экстрактивности и инклюзивности. Обсуждая наблюдаемый в стране экономический рост, авторы отмечают, что здесь много общего и с советским, и с южнокорейским опытом. На ранней стадии рост китайской экономики был обусловлен радикальными переменами в сельском хозяйстве, реформы в промышленности проходили гораздо медленнее. По мнению Аджемоглу и Робинсона, Китай растет быстро (так же как Советский Союз в период своего расцвета), но это все еще рост в условиях экстрактивных институтов, под контролем государства, без заметных признаков перехода к инклюзивным политическим институтам. Это подводит авторов к мысли, что южнокорейский вариант перехода к инклюзивным институтам менее вероятен, хотя и не исключен.

И, наконец, затрону один из вопросов, который был поставлен организаторами нашего Круглого стола: можно ли понимать общий тренд глобального развития как движение стран по оси от экстрактивности к инклюзивности? В целом авторы книги дают, судя по всему, положительный ответ на этот вопрос, хотя и упорство экстрактивных систем в сегодняшнем мире довольно высокое, и «эффект колеи» сказывается.

Спасибо за внимание.

Владимир ГИМПЕЛЬСОН:

Спасибо большое, Леонид Иосифович. У меня есть предложение заслушать еще трех выступающих, и потом у нас будут вопросы и свободная дискуссия. Ростислав Исаакович, пожалуйста. Вам слово.

Ростислав КАПЕЛЮШНИКОВ (заместитель директора Центра трудовых исследований НИУ ВШЭ):

«В реальной жизни мы всегда сталкиваемся с неким конгломератом инклюзивных и экстрактивных институтов, поэтому концепция авторов книги слишком прямолинейна»

В работах Дарона Аджемоглу и Джеймса Робинсона можно выделить три пласта. Во-первых, это их общая концептуальная схема. Во-вторых, это их многочисленные эконометрические штудии. И, наконец, в-третьих, это их нарративы, когда они кейс за кейсом рассматривают примеры из истории самых разных стран, самых разных эпох – и, естественно, всегда получают подтверждения своей концепции. Я ограничусь разрозненными комментариями только по первому пункту, причем преимущественно скептического свойства.

Необходимо отметить с самого начала, что подход Аджемоглу и Робинсона является нортианским. Он нортианский сразу в нескольких смыслах. Во-первых, как и Норт, они считают главным мотором экономического роста, или, как они выражаются, фундаментальной причиной экономического роста, институты. Во-вторых, институты они понимают точно так же, как и Норт, – как общие правила игры, которые упорядочивают взаимодействие между индивидами. В-третьих, вслед за Нортом ключевым экономическим институтом они считают защищенные права собственности.

Их следование Норту иногда доходит до мелочей при описании отдельных исторических кейсов. Например, как и Норт, Аджемоглу и Робинсон считают ключевым, переломным моментом истории последних столетий Славную революцию в Англии в конце XVII столетия, которая, по оценке Норта, вообще впервые в мировой истории создала надежно защищенные права собственности и тем самым обеспечила фундамент для развертывания Промышленной революции примерно сто лет спустя. Аджемоглу и Робинсон воспроизводят эту трактовку, несмотря на то, что в течение уже многих лет Дейдра Макклоски ее, не подберу другого слова, высмеивает. Макклоски показывает, что периоды надежно защищенных прав собственности существовали в разные эпохи и в самых разных странах, но это не вело к устойчивому экономическому росту. Что в Англии защищенные права собственности к моменту Славной революции существовали уже в течение нескольких веков. Что в определенном отношении революция привела не к более, а к менее защищенным правам собственности (например, объем налоговых изъятий вырос с одного процента до десяти процентов ВВП). Что в нортовской схеме остается непонятным, почему между Славной революцией и началом Промышленной революции была пауза примерно в сто лет, если Славная революция сразу же создала хорошо защищенные права собственности.

Аджемоглу и Робинсон явно идут за Нортом даже в том, как трактуют поведение ведущих деятелей Промышленной революции, полагая, что главным мотивом их деятельности было ожидание высокой материальной выгоды от получения прав собственности на изобретения (отсюда – ключевая роль патентной системы). Однако Макклоски показывает, что для подавляющего большинства деятелей Промышленной революции этот мотив был второстепенным и что многие из них никакого выигрыша от своих изобретений не получали или получали очень небольшой.

Эта точка зрения находит подтверждение и во многих других более поздних эпизодах, относящихся к другим странам. Например, во второй половине XIX века Германия и Швейцария вышли в лидеры в развитии химической промышленности, тогда как США и Великобритания оказались аутсайдерами. Почему? Потому что в Швейцарии и Германии была очень слабая и неэффективная патентная система, в то время как в США и Великобритании действовало жесткое патентное право, тормозившее распространение новых технических идей. И если мы верим Макклоски и другим историкам, то тогда придется признать, что схема Аджемоглу и Робинсона недостаточно объясняет центральный эпизод экономической истории последних столетий, а именно Промышленную революцию, то есть переход от мальтузианского к современному типу экономического роста.

Второй мой комментарий будет касаться базовой терминологии Аджемоглу и Робинсона. Как вы уже слышали, ключевой для них является дихотомия экстрактивных и инклюзивных институтов, где первые, по существу, обозначают «все плохое», а вторые «все хорошее». Однако с формальной точки зрения эта классификация выглядит не очень логично. Казалось бы, инклюзивным институтам должны противостоять эксклюзивные институты, а экстрактивным институтам – ну, я не знаю, – креативные институты.

Если принять эти терминологические уточнения, то реальная картина оказывается гораздо менее однозначной, чем ее рисуют Аджемоглу и Робинсон. Тогда оказывается, что многие важнейшие «хорошие» институты, обеспечивающие условия для успешного экономического роста, являются не инклюзивными, а эксклюзивными. Институт частной собственности – это эксклюзивный институт по определению, это, если можно так сказать, квинтэссенция эксклюзивности, поскольку при его существовании исключительный доступ к ресурсу открыт только собственнику и никому больше. Частно-предпринимательская фирма – это эксклюзивная форма деловой организации. Существуют гораздо более инклюзивные ее формы –скажем, фирмы, находящиеся в собственности работников, которые, однако, гораздо менее распространены и в общем случае намного менее эффективны.

Наконец, явно эксклюзивным институтом является система патентного права, которой и Норт и Аджемоглу с Робинсоном придают исключительно важное значение. И наоборот: инклюзивные политические институты далеко не всегда являются благом – например, польский сейм на фоне абсолютистских монархий других европейских стран выглядел как весьма инклюзивная политическая система, но никакого особого процветания она Польше не принесла.

И если согласиться с этим, то придется признать, что эксклюзивность – не синоним всего плохого, а инклюзивность – не синоним всего хорошего, как получается у наших авторов, и что на самом деле ситуация сложнее. В действительности речь идет о выработке наиболее предпочтительной комбинации эффективных инклюзивных институтов, с одной стороны, и эффективных эксклюзивных институтов, с другой стороны, – даже если мы принимаем терминологию Аджемоглу и Робинсона.

Мой следующий пункт будет касаться иммунизирующих стратегий, к которым они прибегают. Первая связана с их тезисом, что гибридные системы, то есть сочетания инклюзивных политических институтов с экстрактивными экономическими институтами либо, наоборот, экстрактивных политических институтов с инклюзивными экономическими институтами, заведомо неустойчивы. При этом какое количество времени, какое количество лет должно пройти, чтобы мы убедились в устойчивости или неустойчивости гибридных комбинаций, не уточняется. Взять, например, опыт Индии, где после освобождения от британского владычества в течение примерно полувека устойчивая демократия (то есть инклюзивная политическая система) сосуществовала с полусоциалистической экстрактивной экономикой. Пятьдесят лет – это свидетельство устойчивости или неустойчивости? Аджемоглу и Робинсон по этому поводу ничего нам не объясняют.

Более того: не очень понятно, как их тезис о неустойчивости гибридных систем сочетается с их же признанием, что в реальной жизни мы никогда не наблюдаем ничего однотонно черного и ничего однотонно белого, а всегда видим лишь разные оттенки серого. Говоря иначе, в реальной жизни мы всегда сталкиваемся с неким конгломератом инклюзивных и экстрактивных институтов. Как можно совместить тезис о неустойчивости гибридных систем с признанием, что всё есть оттенки серого, я сказать не берусь. Другая иммунизирующая стратегия Аджемоглу и Робинсона связана с их делением политических институтов на инклюзивные или экстрактивные де-юре и де-факто. Пример той же Индии. Казалось бы, там существует инклюзивная политическая система. Нет, говорят нам Аджемоглу и Робинсон, на самом деле существующие в Индии политические институты являются экстрактивными. Почему? А потому что большой процент мест в индийском парламенте занимают люди с судимостью.

Но тогда возникает вопрос: как мерить степень инклюзивности/экстрактивности? Какая система политических институтов более инклюзивна – та, что существует при всеобщем избирательном праве в современной Индии, или та, что при отсутствии всеобщего избирательного права существовала в Британии в начале XIX века и которая тем не менее, по словам наших авторов, благоприятствовала Промышленной революции и быстрому экономическому росту?

Еще один пункт, по которому я хотел бы высказаться и который здесь уже упоминался, – критика авторами идеи авторитарного роста, связанная с обсуждением феномена современного Китая. Аджемоглу и Робинсон отмечают, что, с их точки зрения, авторитарный рост не может быть жизнеспособен в длительной перспективе. При этом он может быть вполне быстрым и работающим на короткой дистанции. Однако для того чтобы он стал возможен, необходимо соблюдение двух важнейших условий: первое – это централизация политической власти; второе – заинтересованность правящей группы в экономическом росте, – когда она видит в нем не угрозу, а способ обогащения и упрочения своих позиций.

И все же рано или поздно авторитарный рост захлебывается. Почему? Потому что пока экономический рост является догоняющим, пока речь идет о технологических заимствованиях у более развитых стран, он может успешно идти. Но когда страна приближается к границе технологических возможностей, когда она выходит на технологический фронтир, то, поскольку при экстрактивной политической системе процесс созидательного разрушения невозможен, технический прогресс останавливается и замирает экономический рост.

Я не хочу сказать, что этот тезис представляется мне ошибочным. Я хочу сказать, что этот тезис, на мой взгляд, является достаточно слабым аргументом против идеи авторитарного роста. Так, он предполагает, что современный Китай может еще успешно расти лет так 40 – 50, пока он не приблизится к границе технологических возможностей. Вполне оптимистическая перспектива! В результате критика гибридных систем, где экстрактивные политические институты сочетаются с инклюзивными экономическими институтами, повисает в воздухе. Вообще по этому вопросу Аджемоглу и Робинсон занимают, я бы сказал, колеблющуюся позицию. В одном месте они говорят, что их концепцию можно будет считать опровергнутой, если Китаю (при сохранении нынешних политических институтов) удастся достичь уровня душевого ВВП нынешних Италии или Португалии; в другом месте – если ему удастся достичь уровня душевого ВВП США или Великобритании.

На мой взгляд, или, наверное, было бы правильней сказать, на мой вкус, главное звено, которое опущено в схеме Аджемоглу и Робинсона, – это роль идей в экономическом развитии. Социальные мыслители начиная с XVIII века спорят, «что правит миром», – мнения или интересы. Современная экономическая наука пришла к полнейшей абсолютизации интересов, и в этом смысле Аджемоглу и Робинсон находятся целиком в русле этой традиции. Для них все, в конечном счете, сводится к стимулам. Стимулы –это альфа и омега, они объясняют всё. Поменяйте стимулы, и поменяется всё.

Аджемоглу и Робинсон выносят роль идей за скобки на том основании, что они никогда не имеют самостоятельного значения, а всегда работают в связке со стимулами и институтами. Но это утверждение можно перевернуть, сказав, что поскольку институты и стимулы всегда работают в связке с идеями, они не имеют самостоятельного значения. На самом деле люди очень часто предпринимают те или иные действия не потому, что они ожидают от этого большой материальной выгоды, а потому, что считают это правильным. Они действуют так исходя из идейных соображений. И уже реализация тех или иных идей создает проигравших и выигравших, и с этого момента на авансцену выходят интересы и стимулы.

Тем не менее, в нескольких местах наши авторы все же проговариваются и невольно признают важное значение идей. Так, в одном месте они упоминают о том, что в учебнике Пола Самуэльсона «Экономика» в течение нескольких десятилетий повторялся тезис о том, что Советский Союз в ближайшее время обгонит США по объему ВВП (правда, сроки этого события все время отодвигались). Трудно заподозрить, что Самуэльсон выдвигал этот тезис потому, что был в нем материально заинтересован. Очевидно, он просто считал плановую систему более эффективной с динамической точки зрения, чем рыночную (и с ним был полностью согласен мейнстрим экономической науки того времени). Но точно так же могли думать и те, кто в ХХ в. реализовывал социалистические и коммунистические проекты в разных странах мира. Они также исходили из определенной картины мира, они также верили, что предлагаемая ими система будет лучше, эффективнее и обеспечит более высокий уровень благосостояния общества.

Другой пример: Аджемоглу и Робинсон упоминают, что отмена рабства и рабовладения в Вест-Индии в начале XIX века произошла под влиянием активной компании, развернутой аболиционистами в Англии. В данном случае у британцев, являвшихся налогоплательщиками, никакого материального интереса в отмене рабства быть не могло, поскольку при его отмене рабовладельцам была выплачена солидная компенсация. Еще раз повторю: с моей точки зрения, исключение из схемы Аджемоглу–Робинсона фактора идей делает ее достаточно односторонней.

Предложенная ими концепция не является универсальной, и она, по- видимому, не очень хорошо объясняет многие ключевые эпизоды мировой экономической истории. Однако по отношению к сегодняшней ситуации, к сегодняшнему миру она, на мой взгляд, работает достаточно хорошо. Это связано с тем, что в ХХ веке было проделано множество социальных экспериментов, которые дискредитировали множество альтернативных социальных систем – альтернативных по отношению к идеалу либеральной демократии (связке демократическая полития / рыночная экономика).

Сегодня примерно понятно, каковы желательные экономические институты и каковы желательные политические институты. Что не ясно, так это как можно обеспечить их эффективный инфорсмент, чтобы из инклюзивных де-факто они под давлением элитных групп не превращались в инклюзивные лишь де-юре. Все дело в том, что за инфорсмент общих «правил игры» отвечают люди, которым принадлежит политическая власть. Так что именно окопавшиеся элиты – и здесь, похоже, Аджемоглу и Робинсон правы – оказываются сегодня главным препятствием на пути устойчивого экономического роста. Спасибо.

Владимир ГИМПЕЛЬСОН:

Теперь Тимур Владимирович Натхов.

Тимур НАТХОВ (доцент факультета экономических наук НИУ ВШЭ):

«Чтобы понять причины экономического неравенства разных стран и регионов, мы должны заглянуть как можно дальше в прошлое»

Спасибо большое. Поскольку здесь уже много говорилось о содержании книги и о деталях теории авторов, я хотел бы сконцентрироваться немного на другом и поговорить о влиянии, которое эта книга оказала на экономическую профессию. То есть на экономистов-исследователей, которые занимаются проблемами экономического роста и развития. Я бы хотел выделить три основных, наверное, пункта, перечисляя то, что случилось после того как академические статьи этих авторов стали доступны.

Первый – это возрождение интереса к экономической истории среди экономистов. Второе – это популяризация среди экономических исследователей методов, которые историки часто называют компаративистскими, а экономисты – методами естественного эксперимента. И третье – это появление новой исследовательской программы. И, более того, изменение курсов, которые преподаются во многих университетах, курсов, посвященных проблемам экономического роста и развития. Эти учебные программы сейчас в большой степени опираются на работы Аджемоглу и Робинсона.

Попробую кратко раскрыть каждый из этих пунктов. Итак, первое. У экономической истории как у эмпирической дисциплины нелинейная судьба. В первой половине ХХ века этот предмет был одним из основных в программах обучения почти во всех университетах. Более того, в некоторых университетах наряду с факультетами экономики существовали даже специальные факультеты экономической истории. Сейчас это, по-моему, осталось только в нескольких европейских университетах, и всё. Считалось, что для воспитания грамотных экономистов необходимо знать историю. Потом, в середине и во второй половине ХХ века, этот интерес сильно ослаб, потому что экономика стала наукой более технической, с математическим аппаратом, и бо льшую часть времени студенты посвящали именно изучению формальных методов. В середине 70-х годов Дональд Макклоски написал статью «Полезно ли прошлое для экономической науки?» («DoesthePastHaveUsefulEconomics?”). И на основе опроса своих коллег он делал однозначный вывод. Этот вывод был «нет». Кроме того, базировалось это заключение на количестве публикаций историков в ведущих экономических журналов.

И долгое время экономическая история была такой вещью в себе. Существовала небольшая группа ученых, у которых были свои исследовательские вопросы, свои конференции, свои журналы. Ситуация начала меняться в конце 90-х, когда появились сопоставимые данные по странам и по разным регионам мира. И экономисты, которые занимаются проблемами роста, поняли, что без привлечения исторических данных невозможно объяснить сегодняшнее различие уровня развития. Что наблюдаемое неравенство – это результат очень долгого исторического процесса. Для того чтобы понять его причины, мы должны заглянуть как можно дальше в прошлое.

А консенсус был достигнут в том, что исторические данные для экономиста – это как астрономические наблюдения для физика. Это необходимая основа для теоретизирования и выводов. И в 90-е годы как раз первые экономические историки Дуглас Норт и Роберт Фогель получили Нобелевскую премию по экономике, что совершенно не случайно. И вот работы Дарона Аджемоглу и Джеймса Робинсона вернули интерес к экономической истории.

И, более того, – здесь я перехожу ко второму пункту, – они изменили методы, которыми экономисты пользуются при исследовании экономической истории. Один из основных эмпирических методов, который был введен этими авторами, – метод естественного эксперимента. В серии своих статей, опубликованных в начале 2000-х, авторы книги очень удачно и убедительно использовали экзогенные вариации и экзогенные шоки для доказательства причинно-следственных связей между качеством институтов и экономическим ростом.

Ну и, наконец, третье – появление на основе этих работ нового научного направления. Сегодня публикуется множество региональных исследований. Можно сказать, что сложилась целая исследовательская программа. И экономисты, специалисты по разным странам, изучая региональное развитие, используют методы и концепции, предложенные Аджемоглу и Робинсоном. Таким образом, второе поколение ученых в области институциональной экономики и эмпирических исследований перешло, так сказать, к анализу причин различий между разными регионами. Причем даже внутри одной страны мы видим сильные межрегиональные различия.

Сегодня здесь много студентов, и, возможно, их преимущество перед нами в том, что тот фронтир знаний, который представлен в обсуждаемой книге, становится уже частью учебной программы, темой экзаменационных вопросов. Мне кажется, это хорошая перспектива выращивания нового поколения исследователей. Они будут брать за основу эту концепцию или критиковать ее, но обладая уже новым теоретическим багажом и примерами эмпирических работ, которые почерпнут из статей Аджемоглу и Робинсона и из этой книги. Спасибо.

Владимир ГИМПЕЛЬСОН:

Спасибо большое. Мне кажется, аплодисменты после каждого выступления подтверждают, что все наши ораторы – специалисты высокого класса. Теперь Оксана Михайловна Олейник. Так что еще одна порция аплодисментов впереди.

Оксана ОЛЕЙНИК (профессор факультета права НИУ ВШЭ):

«В России всякий раз не хватало времени для того, чтобы формирующиеся инклюзивные институты обрели устойчивость и оказали глубокое влияние на общество»

Еще прошу прощения за два вступительных замечания. Во-первых, я в этой аудитории выступаю как дилетант. Я не политолог, не историк, не экономист; я – юрист. И на проблемы смотрю с этой точки зрения, однако порой чувствую, что мне не хватает некоторых знаний, поэтому размышляю немножко шире, за пределами своей профессии. И, во-вторых, замечание чисто терминологическое. В русском переводе не повезло словосочетанию property rights. Оно означает «право собственности», но, возможно, экономисты с чьей-то легкой руки перевели rights существительным во множественном числе, что совершенно не соответствует сути понятия. Прав собственности не бывает много, оно одно, охватывающее все категории. И мы в таком переводе потеряли большой блок имущественных прав.

Таким образом, термин property rights правильно переводить как «имущественные права». Мы защищаем все имущественные права, а не только право собственности. Мы защищаем аренду, интеллектуальную собственность и так далее. И Европейский Суд по правам человека именно так трактует это понятие. Поэтому у меня просьба к коллегам: в будущем, когда мы будем обсуждать сходные проблемы, все-таки говорить об имущественных правах, а не о праве собственности.

Теперь хочу рассказать, что я сделала под влиянием книги Аджемоглу и Робинсона. Мне стало страшно интересно проверить их концепцию. У меня было не так много данных в распоряжении, поэтому я взяла мировые индексы, которые формируются разными профессиональными сообществами, и попыталась их соотнести друг с другом. Если я найду волонтеров или средства на такое исследование, то, может быть, мы сделаем более масштабный анализ. Поэтому, если кому-то из студентов это интересно, я буду рада нашему сотрудничеству.

Итак, я взяла эти индексы из Интернета, по странам, и соотнесла их по нескольким группам. Первую группу составили те индексы, которые отражают в основном креативность. Сюда у меня попали индексы научно-исследовательской активности, инноваций, количества патентов, с известными поправками, показатели уровня образования. Туда же я добавила, на всякий случай, такой показатель по странам, как число нобелевских лауреатов. Вторая группу индексов, которая ближе мне и дороже, – это индексы, отражающие состояние в обществе института свободы. Сюда у меня попали индексы верховенства закона, демократии, защиты имущественных прав, свободы личности, экономической свободы, свободы прессы.

И когда я соотнесла эти страны друг с другом, получилась интересная картина. Далеко не всё здесь линейно. Если, скажем, по индексам креатива у нас впереди, естественно, Соединенные Штаты, Великобритания, Германия, то по индексам, связанным со свободой и верховенством права, отнюдь не эти страны занимают первые строчки. Впереди оказываются Норвегия, Финляндия и Дания. Тем не менее, если брать 30 стран из начала списка, они, так или иначе, пересекаются. И, как мне кажется, можно на количественных данных доказать, что свобода, защита имущественных прав и верховенство закона являются предпосылкой, необходимым условием для формирования богатства общества и его креативности.

Причем это фиксируется не так линейно, потому что состояние свободы, или качество тех институтов, о которых говорят наши уважаемые авторы, должно иметь, если хотите, критическую массу. То есть институт свободы должен работать в обществе в течение какого-то определенного времени. На мой взгляд, это должен быть возраст одной генерации. Может быть, немного меньше.

Я попыталась набрать в нашей отечественной истории хоть какие-то периоды состояния свободы, и у меня получились такие «урезанные» десятилетия. Скажем, за столетие, прошедшее после Октябрьского переворота, это нэп, это хрущевская оттепель, это перестройка. Всякий раз не хватает времени для того, чтобы этот институт обрел устойчивость и оказал глубокое влияние на общество, чтобы он создал какой-то креативный потенциал. Поэтому, повторю, вероятно, у подобных институтов должна быть сколько-нибудь продолжительная жизнь.

Кроме того, на креативность может влиять, – сегодня эту идею уже высказывали, – и состояние институтов несвободы. Они, если хотите, несут в себе отрицательный заряд. Иными словами институты, соответствующие авторитарным режимам, могут быть очень креативными, но только в определенных областях, скажем в военной или в космической области. И мне кажется, что авторитарные институты могут существовать так очень долго. Конечно, что относительно истории человечества считать кратким, а что долгим, это отдельный вопрос. Но, в любом случае, за примерами, которые приводят авторы и о которых мы сами прекрасно знаем, можно различить довольно долгую историю, когда авторитарные институты оказывались креативными и обеспечивали развитие; и наша страна тому очень хороший пример.

Мне еще кажется, что, возможно, существует качественное соотношение между состоянием свободы и направлениями креативности. То есть те или иные институты – той же защиты прав, верховенство права, они могут стимулировать широкую креативность, а авторитарные институты могут создавать креативность в довольно узких сферах деятельности. Более того, по этим индексам можно выявить и обратное влияние. Креатив создает свободу или нет? Мне кажется, что да, создает! Иными словами, креативный человек должен быть свободным.

Евгений Григорьевич как-то говорил о том, чтобы важно найти цепочку, за которую можно потянуть и вытащить общество в целом. Мне кажется, что такие цепочки могут быть. И это цепочки профессионализма. Цепочки добросовестности. Собственно говоря, в Европе подобные институты создала протестантская этика, которая внедрила в сознание людей институт добросовестности, а он, собственно, и «потащил» все остальное. И мне кажется, что обратное влияние четко фиксируется. То есть креативностью возможно стимулировать развитие институтов свободы.

С точки зрения юриста, еще интересно, как влияют на состояние общества те или иные правовые институты. У нас в литературе высказывалась идея, что институты прецедентного права, действующие в США и других странах англосаксонской правовой системы, более креативны, чем институты континентального права. Но мне кажется, что в действительности дело обстоит иначе. Достаточно проверить эмпирически и сопоставить уровень развития и уровень креатива в той или иной стране.

К сожалению, в нашем российском правоведении социология права если еще не умерла, то практически умирает. Поэтому так мало эмпирических данных, на основании которых можно что-то сосчитать. В любом случае мне кажется, что выход этой книги, которая теперь доступна широкому кругу читателей, побудит к интересным суждениям и вызовет большие дискуссии. Спасибо за внимание.

Владимир ГИМПЕЛЬСОН:

Оксана Михайловна, вам повезло, аплодисменты звучали дважды. Теперь вопросы, пожалуйста.

Георгий САТАРОВ (президент Фонда «ИНДЕМ»):

У меня к Леониду Бородкину три коротких вопроса. Насколько период реформ Александра Освободителя корреспондируется с теорией, которая в этой книжке изложена? Как, по-вашему, распространяется ли концепция авторов на достаточно длительный исторический период? И третий вопрос. Все-таки между культурой Европы и Китая настолько фантастические различия , что и попытки сопоставления часто рушатся. Подходит ли теория Аджемоглу и Робинсона к разным культурам?

Леонид БОРОДКИН:

Понятно. Во-первых, легко догадаться, что Александр Второй и время Великих реформ в России не затрагиваются в книге. Потому что они не ложатся в русло концепции полного доминирования экстрактивных институтов в российском историческом развитии. Авторы теоретических подходов обычно подбирают примеры, иллюстрирующие и подтверждающие теорию.

Что касается длительности периодов, на которых авторы книги рассматривают свою теорию, то я не нашел в книге их мнения на этот счет. Примеры, рассмотренные для разных стран, охватывают периоды разной длительности. Россия служит примером долговременного тренда экстрактивного развития, охватывающего период от Петра до Сталина (и даже до перестройки). В других приведенных случаях (например, для ряда стран Юго-Восточной Азии) переход от экстрактивных институтов к инклюзивным охватывает всего несколько десятилетий.

Если затронуть кратко вопрос о влиянии культур на возможности рассмотрения эволюции в рамках предложенной Аджемоглу и Робинсоном теории, то давайте посмотрим, например, на эволюцию Южной Кореи в течение последних десятилетий. Это как раз пример, вполне вписывающийся в данную теорию (и в книге он рассматривается в контексте перехода от экстрактивных институтов к инклюзивным), несмотря на «фантастические различия» корейской культуры и культуры европейских стран.

Владимир ГИМПЕЛЬСОН:

Пожалуйста, еще вопросы. Вопросов нет. Тогда можно и поговорить. Вот уже есть первая заявка. Пожалуйста.

Леонид ВАСИЛЬЕВ (заведующий лабораторией исторических исследований НИУ ВШЭ):

«Вестернизация как всемирно-исторический процесс понуждала и понуждает многие страны заимствовать инклюзивные институты Европы»

За последние годы мной опубликованы шесть томов «Всеобщей истории» и подготовлены к изданию еще шесть, «Метаморфозы истории России». Не стану перечислять остальное, замечу лишь, что являюсь востоковедом по основной своей специализации (история Китая). Говорю об этом для того, чтобы участвующие в нашем обсуждении политологи и экономисты учли, что в моем лице имеют дело с историком. Об истории с легкостью говорят все, кто ее, во всяком случае, о ней – до XVIII века и вне Европы, – как правило, мало знают. Но… смело говорят.

Да не обидится на меня ни один из ораторов, но больше всего мне понравилось выступление Капелюшникова. И, главным образом, потому, что оно критическое. И не просто критическое. Важно, что критика и общий скепсис идут, во всяком случае, на мой взгляд, в верном направлении. Важно и то, что коллега Капелюшников увязал критический анализ с аналогичной книгой Норта и другими трудами на сходную тему. Дело в том, что ни книга Аджемоглу и Робинсона, ни та, что написана Нортом и другими, не увязана с подлинной историей. Люди думают, что они знают ее, но это не так. История свидетельствует, что развивалась она усилиями урбанистической цивилизации и что на протяжении нескольких последних тысячелетий существовало в основном два типа соответствовавших им государственных образований, не считая смешанно-переходные.

Первый и типологически ранний – восточный. Смысл и суть его в структуре власти -собственности . Все урбанистические цивилизации вне Европы, будь то американские цивилизации инков, ацтеков, майя и прочие, древнеегипетская и другие ближневосточные (Шумер, Ассирия, Персия, Вавилон и др.), китайская или индийская (индо-буддийская), исламская или многочисленные более скромные современные, о которых не стану упоминать, но которые следует иметь в виду, являли собой варианты этого основного типа социополитической структуры. Что она такое?

Власть-собственность значит, что в государстве доминирует власть, а все достояние коллектива находится в ведении и в фактической собственности правителя, который имеет признанное социумом право распоряжаться этим по своему усмотрению. Вот это право централизованной редистрибуциинесомненно и неприкосновенно, а вся система власти в социуме – это и есть государство – организована таким образом, чтобы мощь была сконцентрирована в руках правителя с его аппаратом администрации. Эта концентрация необходима для выживания и укрепления социума, что он интуитивно осознаёт и, как правило, против всесилия верховной власти не протестует. Больше того, социум как таковой процветает за счет удачных войн и ограбления других только потому, что он хорошо работает ради создания мощи страны, готов всю мощь поставить на благо всемогущества государства и для того сконцентрировать ее в руках носителя высшей власти, который, повторяю, имеет право распоряжаться всем по своему усмотрению.

Высшая власть в этой структуре всесильна, социум безвластен и бессилен, существует на уровне бесправных подданных, что не исключает существования тех, кто преуспел, может иметь свою частную собственность и жить в условиях развитых рыночных связей. Но вся частная собственность горожан (в деревне ее обычно нет или она невелика) при этом условна и оскоплена именно потому, что в любой момент может быть без особых рассуждений конфискована властью во имя высших интересов государства и его верховного правителя (и действующих от его имени администраторов).

Суть и смысл этой структуры очевиден: человек для государства, социум существует во имя его блага. Если уточнить, во имя блага тех, кто занимает в управлении социумом командные должности.

Но почему такой социум существует и в чем его значимость и внутренняя сила?

Все очень просто: без такой структуры социум не более чем легкая добыча для любого насильника, начиная с орд кочевников и кончая враждебными ему и соперничающими с ним государствами. Это и есть основа ранних урбанистических цивилизаций и возникавших в них легко сменявших друг друга государств восточного типа. Для такого социума и его государства главное – консервативная стабильность, обеспечивающая его мощь и устойчивость. Мощь и устойчивость зависят от стопроцентного принижения социума как суммы бесправных и строго подчиненных власти подданных, низводимых порой до уровня поголовного рабства.

Если вам не все ясно – взгляните на КНДР. Но не думайте, что я все списал с этой структуры. Дело обстоит как раз наоборот, КНДР (как, к слову, СССР и/или ныне Россия – все в разной степени, но с явным сходством) – калька древневосточного типа той самой структуры власти-собственности. Систему институтов, создающих этот тип общества, можно называть как угодно. Авторы книги, которую мы обсуждаем, называют ее экстрактивной. Ради бога. Но важно понимать, что это такое, откуда взялось, как и почему крайне живуче.

Второй тип социополитического государственного образования –западный, антично-буржуазный. Возник он исторически поздно, но не где-нибудь в XVIII столетии. А тысячи на две с половиной лет раньше, в античной Греции, приняв форму полиса, своеобразной и мало известной до того где-либо, этой смеси города и деревни. Центр полиса – город с разными административными и иными общественными зданиями, включая храмы, театр, рынок и т.п. Земли вокруг – участки граждан, полноправных членов городского общества данного полиса. Здесь нет подданных и повелителя; гражданское общество по идее – социум полноправных граждан, хотя сами они могут как-то и в чем-то различаться, не быть одинаковыми. Это не казарма; близко к казарме, но все же не она, – только Спарта.

Социум равноправных граждан сам организуется, выбирает магистрат из временно исполняющих и переизбирающихся на должности. Он же, социум, в лице наиболее умных и выдающихся граждан создает законы, организует суд и очень чтит закон, строит общественные сооружения, организует колонии вне полиса, иногда далеко от него.

Все граждане – частные собственники, их права и имущество под защитой закона и суда. Высоко ценится статус свободного гражданина, в полисе могут жить чужеземцы-метеки, лишенные права на землю полиса, но имеющие собственность, которую тоже оберегают закон и опирающаяся на него выборная власть. Есть бесправные рабы, встречаются бывшие рабы, ныне вольноотпущенники. Словом, общество пестрое и неравное, но основа его, что важно, – граждане, от которых зависит и кому подчинена выборная ими власть. Это структура гражданского общества, здесь государство – для человека.

Все основные признаки этого социума свойственны европейскому Западу, это – если говорить о полисах Греции и о социумах Рима, – основа государства протобуржуазного типа, примитивная, но уже демократия. То есть власть демоса, народа. Это тот тип социума и государства, который Норт и авторы обсуждаемой книги называют по-разному. Систему его институтов авторы книги, обсуждаемой сегодня, именуют инклюзивной. Опять же не стану спорить, но важно понять, что это такое и откуда произошло.

Главное, это не результат чьего-то выбора. Всё не потому, что кто-то захотел и стал богатым, а другие не хотят. Действуют намного более сложные механизмы.

Не намерен все их раскрывать и демонстрировать, но замечу, что главную роль в этом всемирно-историческом процессе играет вестернизация, которая понуждала и ныне принуждает многих заимствовать институты Европы, перешедшие к ней по наследству от древнегреческих через значительно усовершенствованные и усиленные римские институты к средневеково-европейским с самоуправляемым городом (вот здесь главное). Те, кто в силу ряда причин успешно шел этим путем, – в наше время это очевидно для китайско-конфуцианских дальневосточно-юговосточноазиатских стран от Китая до Сингапура, – в процессе вестернизации восприняли рыночные предбуржуазные институты, включая строгость закона и частной собственности. Воспринимают многие в индо-буддийской цивилизации; медленней, но все же и в латиноамериканской. Почти, за немногими исключениями, не воспринимают в мире ислама, исламской и неисламской Африки. И, к слову, в нашей России.

А все старания играть в бог весть какие страны, то с Ботсваной с ее алмазами, то с Конго и прочими, – это не очень серьезно. Так называемая инклюзивность – откуда и почему она возникает? Мало сказать, в результате ветернизации, в процессе колонизации и активирования мирового рынка и широчайшей торговли, которая вынуждала мир вне Европы заимствовать все полезное, а в число этих заимствований входили и институты. Важно добавить, что чем сильнее колониализм, тем их больше; чем развитее и толерантнее местная религиозно-этическая основа, тем всё основательнее и легче.

Блестящий пример – Британская Индия. Но и это не всё. Сыграла свою роль и монотеистическая религия, которая в случае с исламом оказалась крайне нетолерантной, а в двух других, то есть в случае с иудеями и западным (не восточно-православным!) христианством действовала параллельно с европейским типом антично-буржуазной социополитической структуры.

В заключение о том, что еще способствует заимствованию европейских институтов. Выделю три важных фактора.Это не формации и не экономический детерминизм в стиле ложного учения Маркса. В основе эволюции те институциональные базисные принципы, которые определяют движение общества вперед. Во-первых, – люди. Они, вопреки тому, что обычно пишут у нас, разные. Даже очень разные. Они, если на то пошло, права имеют одинаковые, но остаются разными по геному. Первое, таким образом, геном (имею в виду статистику, количество умных и способных, скажем, на 100 тысяч: в наше время порой считают по количеству нобелевских лауреатов, хотя это не очень убедительно). Второе – среда, в которой люди данного генома и социума существуют по воле случая и судьбы. И наконец, третье, то самое, о чем коллега Капелюшников сказал сегодня яснее других: это культура, или религиозно-цивилизационная основа.

Вот сочетание этих трех факторов во многом содействует инклюзивности, или, понятней, западной структуре с очевидными ее преимуществами, и, прежде всего, заметно большим, чем где-либо еще, богатством. Все это богатство создают не алмазы Ботсваны и не нефть Залива, хотя это немало чего стоит, но именно те механизмы, о которых я вел речь.

Владимир ГИМПЕЛЬСОН:

Спасибо большое.

Аркадий ЛИПКИН (профессор РГГУ):

«Чтобы стать развитой страной, сегодня необходимо принадлежать к “договорной” системе»

Я хочу сказать, во-первых, по поводу культуры. Инклюзивные и успешные примеры дает, действительно, только европейская цивилизация. Несколько дальневосточных положительных примеров индуцированы Западом, то есть они эксклюзивны. При этом они очень важны, ибо указывают, что, пусть под внешним влиянием и через авторитарные реформы, возможность создания институтов развитой экономики в незападных цивилизациях существует. Здесь важно различать цивилизационные, определяемые базовыми смыслами, и национальные, этнические, религиозные общности. Подчеркну, что цивилизационная общность не сводится к религиозной, особенно для Европы (и России).

Что же в истории Европы определяет ее особенность? Ответ: уникальные вассально-сеньориальные отношения, предполагающие договор, где права есть у обеих сторон. Уникальна была и система самоуправления городов, которым предшествовала столь же уникальная система городов-государств древней Греции – полисов. Эти особенности относятся к светской сфере.

В отличие от Европы с ее «договорным» принципом и главенством права, в «незападном» мире господствовал (и господствует) «приказной» принцип, где права есть лишь у одной стороны. Отсюда вытекает связь власти и собственности, о которой говорит Леонид Сергеевич Васильев. Важно понимать, что «приказной» принцип держится на поддержке масс снизу, а не на власти элиты. Поэтому если снести (разрушить) такую власть сверху, это совсем не обязательно приведет к установлению современных демократических институтов. Разрушить можно, создать – нет.

Другой вывод – «воспитывать» надо, в первую очередь, массы, а не элиту. Я хочу напомнить сказку о двух жадных медвежатах (деливших поровну головку сыра при посредничестве лисы). Из этой сказки видно, что воспитание надо начинать не с лисы, а с медвежат. Но игра стоит свеч, так как похоже, что, чтобы стать развитой страной, сегодня необходимо принадлежать к «договорной» системе.

Владимир ГИМПЕЛЬСОН:

Спасибо. Георгий Александрович, вам слово.

Георгий САТАРОВ:

«Теория существует только тогда, когда она осознаёт свои границы»

Прореагирую на два тезиса, которые были здесь высказаны. Первый – про средний класс и формирование спроса на развитие. У нас нет данных на этот счет, потому что нынешняя наша социология их не предоставляет. Она не приспособлена, мягко говоря, под то состояние общественного мнения, которое сама изучает. Эта социология использует методы, которые работают, когда существует нормальное, здоровое общественное мнение. Поэтому не получается адекватных результатов.

Второе – про частную собственность как эксклюзивный институт. Наверное, я в этом мало разбираюсь, но я представляю себе инклюзивность как недискриминационную возможность обладания собственностью, а не то обстоятельство, что собственность является частной. В таких условиях я другую частную собственность не могу «захапать». Вот это обстоятельство, что мне дадут по рукам с помощью закона, и определяет инклюзивность. Мы прекрасно знаем в рамках европейской культуры, что это не является таким уж универсальным историческим явлением. Были и другие, особенно в нашей стране, обстоятельства. Поэтому у меня сегодня порой было ощущение какой-то игры словами.

Теперь по поводу спора о том, насколько универсальна предложенная авторами книги теория. Напомню, что более ста лет назад в физике тоже шли споры о том, какая теория является истинной. Спорили, в частности, вот о чем: фотон – это частица или волна? Потом оказалось, и это была трагедия мировоззренческая, что и то, и другое. И что вообще теория существует только тогда, когда она осознаёт свои границы. А пока теория не осознаёт свои границы, это еще и не очень теория, так мне кажется. И с этим был связан мой вопрос Леониду Иосифовичу Бородкину.

Мне кажется, что экономические теории еще не очень дозрели до такого понимания о самоограничении. И поэтому в критике экономистов по отношению друг к другу мы постоянно встречаем обоснованные фактические опровержения любой, подчеркиваю, теории. Нет ни одной экономической теории, на которую бы это не распространялось. В этом ряду, естественно, и концепция авторов книги. И это качество ее нисколько не умаляет по сравнению с другими теориями.

Вот почему мне кажется, что когда мы обсуждаем новые книги и экономические концепции, надо думать не о том, является ли авторский подход окончательным словом в экономике и всё ли он объясняет. Нет, не будет таких теорий в природе. С этим надо смириться. Как и не было, естественно. А думать надо о том, предлагает ли та либо иная теория в этом фантастически сложном экономическом мире некий новый взгляд на происходящее и как это соотносится с другими теориями. То, что я успел пролистать, то, что я здесь услышал, убеждает меня, что данная теория это дает. Предложен новый взгляд на развитие, который в чем-то близок и каким-то моим соображениям. И я обязательно буду читать эту книгу.

Реплика:

То, что сделали ее уважаемые авторы, можно понимать как робкую попытку применения системного подхода к реальности. Наверное, к ним можно предъявить много претензий, но важно, что не бывает политических институтов, не бывает экономических институтов, не бывает правовых институтов, а бывают институты, которые имеют политические, экономические, правовые и так далее аспекты. И эти аспекты могут выпячиваться, акцентироваться просто в зависимости от контекста, в котором мы эти институты используем. И не нужно отрывать институты от идей, тогда все станет гораздо понятнее. К сожалению, такое понимание институтов противоречит принципу методологического индивидуализма, который господствует в экономической науке. И здесь надо как-то менять парадигмы. Что касается истории, то, перефразируя Иммануила Канта, можно было бы сказать, что без истории концептуальные схемы пусты, а без концептуальных схем история слепа.

Владимир ГИМПЕЛЬСОН:

Спасибо. Есть ли у наших основных докладчиков желание выступить в заключение?

Леонид БОРОДКИН:

Я хотел бы сказать несколько слов в развитие вопроса, заданного Георгием Сатаровым. Да, у любой теории есть границы, есть рамки. Не бывает универсальных теорий в социальных науках, и часть критики, которую здесь мы слышали, это подтверждает. Мы выходим в обсуждении на определенные ограничители теории, и это нормально.

Что касается роли экономической истории в предложенных теоретических конструкциях, то ее трудно переоценить, хотя историк-традиционалист скажет: «А вот в этой стране было не по теории», «А вот в этой стране в такой-то период было совсем не так» и так далее. Строить конструкции типа «Почему Россия не Америка» или «Почему Греция не Швеция» совсем не трудно. Легко найти различия. Труднее найти общее. Мне кажется, роль любой теории – выявить какие-то общие тенденции, общие черты процесса эволюции и на них сосредоточиться. Аджемоглу и Робинсон решили найти то общее в эволюции различных стран, что делает эти страны успешными, основываясь на введенных концепциях инклюзивности и экстрактивности.

И последнее. Могла ли такая книга возникнуть без основательного изучения авторами всех рассмотренных исторических кейсов? Нет, она строится на них. Я не думаю, что они умозрительно, из общих соображений экономического характера, придумали теорию, а потом стали под нее подыскивать исторические примеры, иллюстрации. Построение теорий такого рода – двухсторонний процесс, индуктивно-дедуктивный, от эмпирического материала к теоретическим гипотезам и обратно. И мы видим, что предложенные концепции имеют содержательный смысл, способны объяснять траектории развития многих стран (притом что исключения можно найти практически для любой теории). И, мне кажется, в этом и есть главное достижение обсуждаемой нами книги.

Андрей МЕЛЬВИЛЬ:

У меня две ремарки. Одна о среднем классе. То, что неправильно изучают то, чего нет, не снимает проблему. А проблему я сформулировал. И второе, относительно культуры. Роль идей, роль восприятия идеалов, ценностей, действительно интереснейший вопрос. Институты вырастают из ценностей или наоборот? Так вот, не то, не другое, но и то и другое вместе. И мы знаем ситуации, примеры, когда институты влияют на ценности и меняют эти ценности. И то, как определенные ценности влияют на порождаемые новые институты. Спасибо.

Леонид БОРОДКИН:

Я с вашего разрешения два слова добавлю, поскольку речь об экономической истории заходила неоднократно. К сожалению, мы наблюдаем, как постепенно сворачивается сегмент историко-экономического знания в образовании экономиста. Между тем, не пройдя через изучение того, что и как было во время Великой депрессии, как строился нэп, как проводились реформы в Японии и так далее, будущий экономист не овладеет важным запасом знаний. Нельзя допустить, чтобы это сворачивалось на экономических факультетах почти до нуля.

Леонид ПОЛИЩУК:

Я полагаю, что авторы книги, будучи блестящими учеными, достаточно ясно и трезво отдают себе отчет в том, что картина мира, которую они нарисовали, не универсальна. У них достаточно здравого смысла, чтобы не пытаться создать экономическую и политическую теорию всего. Просто в своих теоретических исследованиях, в эмпирическом анализе, в обсуждении большого количества исторических кейсов они обнаружили устойчивую закономерность. И эти закономерности они в книге и представили. Иметь в виду эти закономерности, мне кажется, полезно при попытках понять происходящее в сегодняшнем мире.

Я бы хотел внести ясность в три вопроса, относительно которых, по-моему, у части аудитории есть неправильное восприятие. Первый – границы авторитарного роста. Книга утверждает, что авторитарный рост ограничен во времени и не может быть устойчивым, не может стать залогом прогресса стран, не потому, что он приближается к технологической границе, не потому, что он исчерпывает простые решения, а просто потому, что в какой-то момент рост становится несовместим с интересами элит. И элиты этот рост начинают тормозить, поскольку видят в нем свою угрозу. И это, мне кажется, в значительной степени то, что мы наблюдаем в Китае. Китай давно приблизился к технологической границе, китайские продукты вполне на уровне мировых стандартов. И такая ситуация сохранялась длительное время, но простая авторитарная модель роста с простыми неприхотливыми стимулами региональной бюрократии без универсальной защиты прав собственности, без участия общества в процессах роста приближается к своим естественным пределам.

Второе, главная особенность инклюзивных институтов, я не стал бы спорить о терминологии, – в том, что они общедоступны. Я бы, если угодно, в полемике с Сатаровым и Капелюшниковым взял бы сторону Сатарова. Институт прав собственности – это, безусловно, инклюзивный институт. Хотя он ограничивает доступ к тому, что находится в моей собственности и в собственности всех остальных, он называется инклюзивным, потому что защита находящихся в собственности активов обеспечена всем и каждому.

Реплика :

Потому что все инклюзивное – все хорошее.

Леонид ПОЛИЩУК:

Нет, потому что права собственности, когда они защищены законом, исключают ситуацию «Друзьям всё, врагам – закон». Нет, закон для всех одинаков. Права собственности защищены в равной степени. Вот это главное.

И, наконец, последнее. Когда общество способно разорвать шаблоны экстрактивных институтов? В каких случаях это происходит? Мне кажется важным еще раз подчеркнуть, что это происходит тогда, когда в обществе возникают широкие коалиции в пользу перемен. И здесь даже не так важно, включают ли в себя эти коалиции средний класс. Есть примеры возникновения таких широких коалиций. Они возникли в Англии во времена Промышленной революции. Они возникли на американском Юге в 50-е – 60-е годы прошлого века, когда либералы, чернокожие, центральное правительство оказались объединенными в стремлении ликвидировать дискриминацию чернокожих граждан. Они, вне всякого сомнения, возникли в Бразилии, этот кейс хорошо рассмотрен в книге, когда там был положен конец авторитарному режиму. Все началось с профсоюзов, но к профсоюзам быстро присоединились широкие общественные силы. Они сложились в Польше во времена «Солидарности». Всё это примеры того, что, когда общество становится плюралистичным и оказывается вовлеченным в процесс перемен, у него появляется шанс перейти от экстрактивных институтов к инклюзивным.

Владимир ГИМПЕЛЬСОН:

Мне кажется, у нас был интересный разговор. Конечно, многие вопросы, которые разрабатывали Аджемоглу и Робинсон, мы не затронули. Но и обсуждать их теорию на основе этой книги не самый лучший способ, хотя бы потому что это научно-популярное изложение. Но, как я сказал в начале, мы воспользовались этим поводом, чтобы начать более общий разговор. Тем, кто хотел бы узнать больше об их теории, можно посоветовать обратиться к их научным статьям. Есть также их большая глава в одном из выпусков «HandbookofEconomicGrowth», где эта теория изложена более строго, чем в обсуждаемой книге, но проще, чем в академических статьях.

Важно, что набор идей, который эти авторы запустили, сам по себе становится определенным фактором, и, возможно, он будет влиять на формирование и эволюцию институтов. Эти идеи получили широкое распространение, и тот факт, что книга вышла на многих языках, стала бестселлером, не случаен и говорит о многом.

Когда мы рассуждаем об экономическом росте и об отсталости, мы часто оперируем кейсами, отдельными примерами. Есть пример, который мне кажется очень интересным, но о нем в книге не упомянуто. Это история страны, которая в начале ХХ века была одной из беднейших в Европе. Сегодня она одна из самых богатых в Европе. Богаче ее, по показателям душевого ВВП, только Швейцария и Норвегия. Даже Германия, Франция и Великобритания позади. Какая это страна? Ирландия! Это удивительный пример очень успешного развития. Хотя последний экономический кризис 2008–2009 годов ее потрепал, в прошлом году экономический рост в Ирландии составил более 7 процентов. И в этом году ожидается свыше 6. Такой пример дает повод обсуждать вклад хороших институтов. И рассматривать институты соответствующего качества как, так сказать, притягательный магнит экономических успехов. На этом я хотел бы завершить. Всем еще раз большое спасибо.

Текущая страница: 1 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 26 страниц]

Дарон Аджемоглу, Джеймс А. Робинсон
Почему одни страны богатые, а другие бедные. Происхождение власти, процветания и нищеты

Посвящается Арде и Асу – Д. А.

Para María Angélica, mi vida y mi alma – Дж. Р.

Daron Acemoglu, James A. Robinson

WHY NATIONS FAIL

The Origins of Power, Prosperity, and Poverty

Фото на задней стороне обложки: MIT Economics / L. Barry Hetherington Svein, Inge Meland

Предисловие к русскому изданию

Открытая вами книга – безусловно, один из наиболее значительных экономических трудов последнего десятилетия. Не уверен, что именно я – человек, давно не занимавшийся профессионально экономической наукой, – наиболее удачный кандидат на авторство предисловия к ней. Все, что я смогу написать здесь, будет, вероятно, субъективно и пропущено через собственный практический опыт. Так сложилось, что мне в течение целого десятилетия российской истории пришлось принимать активное участие в масштабных социальных, экономических и политических преобразованиях в нашей стране. Поэтому могу отнести себя скорее к числу потребителей научного знания в этой сфере.

Меня крайне интересует разворачивающаяся в мировой обществоведческой мысли фундаментальная дискуссия – почему одни страны процветают в экономическом отношении, а другие нет. Если посмотреть список тем, за которые их авторы были награждены Нобелевскими премиями по экономике в последние пятнадцать лет, то ничего близкого к названной мной теме там не увидишь. Тем не менее мне кажется, что именно эта проблема в каком-то смысле является вершиной экономического знания. Ведь для того, чтобы замахнуться на нее, необходимо профессиональное знание истории народов на всех пяти континентах как минимум за последние 10 тысяч лет. Помимо этого, нужно глубоко осмыслить самые современные достижения экономической науки, этнографии, социологии, биологии, философии, культурологии, демографии, политологии и еще нескольких самостоятельных сфер научных знаний. Неплохо еще и владеть хотя бы базовыми технологическими трендами, понимать отраслевые взаимосвязи от средневековой до современной экономики. Но спрос на результаты здесь настолько велик, что в этой сфере сформировалось несколько школ научной мысли. Не претендуя на полноту знаний, я бы описал их в следующем виде.

Географический детерминизм. Суть позиции его сторонников состоит в том, что наиболее значимым фактором, определяющим долгосрочные тренды странового экономического развития, является географическое положение. Вероятно, сюда же следует отнести и климатический фактор, поскольку по понятным причинам на столетних или даже тысячелетних исторических отрезках эти два фактора жестко связаны между собой. К наиболее серьезным сторонникам этого подхода относятся Джаред Даймонд, книга которого «Ружья, микробы и сталь: судьбы человеческих обществ», переведенная в 2009 году на русский язык, имела в нашей стране большой успех. К этой же школе авторы настоящей книги относят Джеффри Сакса. Вполне справедливо, на мой взгляд, основоположником этого подхода они называют Монтескье, который прямо писал о влиянии климата на законы. Надо сказать, что серьезность этой школы в глазах профессиональных российских читателей была несколько подорвана одним ее российским же последователем, пытавшимся понять, почему Россия не Америка. Однако я бы не стал из-за одного графомана уничижительно судить о целой школе, хотя никак не могу отнести себя к ее последователям.

Другая научная школа – культурный детерминизм, суть которой наиболее афористично сформулирована одним из ведущих ее российских последователей Андреем Кончаловским: «Культура – это судьба». Думаю, что основоположником этой школы следует считать Макса Вебера с его главной научной работой «Протестантская этика и дух капитализма». И хотя сегодня, на фоне недавнего острого и еще не завершенного кризиса в отношениях Севера и Юга Европы, идеи его книги оказались заново востребованы, мне кажется гораздо более важной не столько собственно протестантская компонента его труда, сколько базовая идея о значимости самих культурных ценностей и традиций для экономического развития, уровня благосостояния и, собственно, судеб народов. Эта система взглядов в последние два десятилетия переживает бурный ренессанс, особенно после ставшего классическим труда Сэмюела Хантингтона «Столкновение цивилизаций» 1993 года. Работы Мариано Грандоны, Лоуренса Харрисона (особенно недавно переведенная на русский язык «Евреи, конфуцианцы и протестанты: культурный капитал и конец мультикультурализма») просто сметают убогие рамки политкорректности и, несомненно, выдвигают школу культурного детерминизма в число наиболее передовых и ярких.

Вероятно, поэтому для авторов настоящего труда именно школа культурного детерминизма является, как мне кажется, наиболее серьезным оппонентом. Они сами, относя себя к числу сторонников институциональной школы, многократно в тексте своей работы возвращаются к спору с «культурными детерминистами». Но и у самих институционалистов, как известно, великие учителя – неслучайно одной из основополагающих категорий, на которой базируются логические построения этой книги, является введенное в научный оборот Шумпетером «созидательное разрушение».

Но есть еще одна школа с не менее богатыми научными корнями, которая исходит из того, что основным фактором, определяющим и уровень развития общества, и степень зрелости его политических институтов, является собственно уровень экономического развития. С точки зрения ее сторонников, именно экономика и ее материальная основа определяют тренды социально-политического развития. Этот подход объединяет авторов, имеющих иногда диаметрально противоположные политические взгляды. Достаточно назвать, скажем, основоположника марксизма и Егора Гайдара – теоретика и практика наиболее масштабного в истории перехода от социализма к капитализму. По Марксу, как мы помним, именно развитие производительных сил должно с неизбежностью привести к смене общественно-экономических формаций. А у Гайдара в его важнейшем, с моей точки зрения, труде «Долгое время» целая глава посвящена экономическому детерминизму и опыту ХХ века. Представление о том, что появление среднего класса в современных обществах формирует спрос на демократию и создает базу ее устойчивости, весьма распространено как в научной среде, так и далеко за ее пределами. К сожалению, по непонятным мне причинам авторы настоящего труда практически не уделили внимания этой научной школе.

На этом можно было бы закончить перечень школ, но у авторов описана еще одна – «школа невежества», как они ее называют. Базовая идея – власти принимают ошибочные решения просто от отсутствия необходимых знаний. Конечно, оспаривать тезис о необходимости профессиональных знаний в управлении государством бессмысленно, однако, на мой взгляд, это настолько банально, что вряд ли стоит всерьез доказывать эту необходимость. В этом вопросе я бы точно согласился с авторами монографии, которые поместили описание этой школы в главу под названием «Теории, которые не работают».

На этом, как мы видим, весьма основательно вспаханном научном поле с фундаментальными научными корнями и бурным развитием в последние полтора-два десятилетия совсем не просто совершить самостоятельный прорыв. Если из моего описания у кого-то сложится впечатление, что авторы просто обозначили свое место на нем, отнеся свою работу к институциональной школе, то это, конечно, не так. Книга, вне всякого сомнения, продвигает вперед и саму институциональную школу, и в целом научные исследования в этой сфере. Сами по себе введенные авторами категории экстрактивных и инклюзивных институтов содержат и научную новизну, и, вероятно, определенную предсказательную силу. Интуитивная «понятность» этих терминов никак не снижает уровень фундаментальности основанных на них теоретических конструкций. Авторам удалось преодолеть именно то, что и является основной сложностью подобного рода исследований, и предложить язык, который позволяет содержательно вскрыть и описать причины процветания народов и стран на историческом отрезке около 10 тысяч лет и с географическим разбросом на все пять континентов. Как это ни парадоксально, но предлагаемые ими описания причин относительного успеха британской колонизации Северной Америки и относительного неуспеха португальской и испанской колонизации Южной и Латинской Америки выглядят не менее убедительно, чем анализ причин удачи Славной революции Вильгельма Оранского в Англии в 1688 году или неудач Северной Кореи в наши дни. И хотя логика авторов, как было сказано, базируется на введенных ими категориях инклюзивных и экстрактивных политических и экономических институтов, но она, конечно же, не исчерпывается ими. Если позволительно автору предисловия существенно упростить суть изложенной в книге концепции, она выглядит примерно так.

1. В течение длительного времени (десятилетия, столетия, а иногда и тысячелетия) народы накапливают незначительные изменения в уровне сложности общества и действующих в нем социальных механизмов, которые могут несильно отличаться даже у соседних в географическом отношении народов.

2. В какой-то исторический момент происходит масштабное изменение внешней среды (например, географические открытия создают колоссальные торговые возможности, или, скажем, высадившиеся на новых землях колонисты сталкиваются с абсолютно новой природной, климатической и этнографической средой).

3. Какие-то общества оказываются способны не просто принять эти вызовы, а адаптировать, встроить их в свою культуру через рождающиеся в этот момент инклюзивные институты, а для других этот же процесс освоения идет через усиление ранее существовавших экстрактивных институтов. Так начинается дивергенция – расхождение близких по уровню развития, иногда соседних, государств на разные исторические траектории. Далеко не всегда сразу очевидно, какой из вариантов дает долгосрочный результат. Скажем, испанская колонизация Латинской Америки привела к мощному потоку золота в страну, в отличие от английской колонизации Северной Америки. Однако именно этот поток золота и усилил экстрактивность испанского государства, а отрыв богатеющей испанской короны (обладавшей, как мы сказали бы сейчас, монополией внешней торговли) от иных сословий и стал «началом заката» средневековой испанской монархии.

4. Само по себе зарождение инклюзивных институтов требует совпадения нескольких предпосылок в единственно правильный исторический момент времени («точка перелома»). Главная из этих предпосылок – наличие широкой коалиции разнородных сил, заинтересованных в создании новых институтов, и долгосрочное признание каждой из них права других сил на защиту своих интересов. В этом, по мысли авторов, и состоит основа выживания инклюзивных институтов – безусловное признание их участниками абсолютной ценности плюрализма.

5. Инклюзивные и экстрактивные институты запускают сложные обратные связи, которые могут иметь как положительный («благотворная обратная связь»), так и отрицательный («порочный круг») характер.

6. Инклюзивные институты создают устойчивый долгосрочный рост благосостояния. Экстрактивные институты тоже способны запустить рост, однако он будет неустойчивым и недолгосрочным. Рост при инклюзивных институтах допускает «созидательное разрушение» и тем самым поддерживает технический прогресс и инновации. Экстрактивные институты лишь в весьма ограниченных масштабах способны запустить инновационные процессы.

7. В любом случае важнейшей предпосылкой действенности не только экстрактивных, но и инклюзивных институтов авторы считают наличие существенного уровня «централизации», который дает возможность государству распространить на всю свою территорию действие самих институтов.

Авторы категорически против концепций «исторического детерминизма» и поэтому сдержанно оценивают предсказательную силу собственной теории. Однако было интересно познакомиться с их взглядами (иногда очевидными, иногда неожиданными) на возможности экономического роста в ряде стран в ближайшие десятилетия. Так, в оптимистические прогнозы попадают, скажем, Бразилия и Ботсвана, а в пессимистические – Венесуэла и Китай. Россия, естественно, не была в центре внимания авторов, однако из сделанного ими сжатого анализа они делают пессимистический вывод в отношении нашего будущего. Не вступая в спор, отмечу, что, если бы авторы сделали более подробный анализ нашей истории за последние, скажем, сто лет, они бы обнаружили ясно просматривающееся доминирование в разные периоды экстрактивных или инклюзивных институтов. Думаю, что и те и другие периоды можно было бы легко увидеть как в нашей истории с 1917 по 1991 год, так и в новейшей истории.

При всей привлекательности интеллектуальной конструкции, созданной авторами, она не лишена некоторых слабостей. На мой взгляд, базовая логика авторов выглядит избыточно линейной, явно или неявно придавая термину «инклюзивность» неотделимую позитивную коннотацию. А ведь даже на уровне здравого смысла понятно, что затягивание перехода к инклюзивности для многих стран имело под собой исторические основания. Так, сами авторы убедительно показывают, что победа северян в гражданской войне в США хоть формально и обеспечила принятие в 1865 году поправки к Конституции, запрещающей рабство, однако на деле экстрактивные политические и экономические институты действовали на юге США еще около ста лет. Ясно, что у такого сложнейшего и длительного периода истории не могло не быть глубинных культурных, социальных и экономических причин. Да и само по себе сословное устройство большинства современных государств вплоть до XIX века тоже имело свои фундаментальные основания. Это как минимум означает, что исторически преждевременный «силовой» переход к инклюзивным институтам может иметь просто неприемлемую социально-экономическую цену. Следовательно, «инклюзивность» при всей ее естественной привлекательности нельзя возводить в абсолют. Собственно, именно это и демонстрирует нам совсем недавняя история Ирака, Ливии и Египта. Мне кажется, что тема «ловушки преждевременной инклюзивности» ждет своего исследования (авторами или их последователями), которое вполне может быть осуществлено не через разрушение, а через развитие предложенной в книге концепции.

Подводя итог, скажу, что эта книга не просто ставит вопросы, она дает ответы, которые, безусловно, привносят новое понимание причин успехов и неудач развития обществ и государств на тысячелетних исторических отрезках. Мало этого, она предлагает универсальный ключ к пониманию этих причин. При этом авторы ухитрились описать эту грандиозную задачу очень простым живым языком, практически не требующим от читателя серьезной профессиональной подготовки. Я уверен, что перевод ее на русский язык (который, на мой взгляд, выполнен очень качественно) откроет широкому кругу российских интеллектуалов новое знание о нашей стране и о мире.

А. Б. Чубайс

Предисловие

Эта книга посвящена огромному разрыву в доходах и уровне жизни, который разделяет самые богатые страны – такие как США, Великобритания и Германия, и самые бедные – страны тропической Африки, Центральной Америки и Южной Азии.

За написанием этого предисловия нас застала «арабская весна», которая началась с так называемой «жасминовой революции» в Тунисе и затронула многие страны Северной Африки и Ближнего Востока. «Жасминовую революцию» спровоцировало самосожжение уличного торговца Мохаммеда Буазизи 17 декабря 2010 года, вызвавшее возмущение и народные волнения по всей стране. Уже 14 января президент Зин эль-Абидин Бен Али, правивший Тунисом с 1987 года, был вынужден уйти в отставку, что, однако, не успокоило протестующих, а, наоборот, усилило их недовольство правящей элитой Туниса. Более того, революционные настроения распространились на соседние страны. Хосни Мубарак, железной рукой правивший Египтом в течение почти тридцати лет, был смещен со своего поста 11 февраля 2011 года. Судьбы политических режимов Бахрейна, Ливии, Сирии и Йемена были еще неизвестны, когда мы заканчивали это предисловие.

Причины народного недовольства в этих странах коренятся в бедности большинства населения. Средний египтянин зарабатывает примерно 12 % от того, что получает средний американец, а его ожидаемая продолжительность жизни на десять лет меньше. Двадцать процентов населения Египта живут и вовсе за гранью нищеты. Но хотя разница между США и Египтом весьма существенна, она все же меньше той пропасти, которая разделяет США и беднейшие страны мира, такие как Северная Корея, Сьерра-Леоне или Зимбабве, где в абсолютной, страшной нищете живет больше половины населения.

Почему Египет настолько беднее США? Что мешает ему стать богаче? Можно ли искоренить бедность в Египте или она неизбежна? Чтобы найти ответы на эти вопросы, стоит послушать, как сами египтяне объясняют свои проблемы и причины восстания против Мубарака. 24-летняя Ноха Хамед, сотрудница каирского рекламного агентства, ясно выразила свое мнение во время демонстрации на площади Тахрир: «Мы страдаем от коррупции, репрессий и плохого образования. Мы выживаем несмотря на эту коррупционную систему и хотим ее изменить». Другой участник демонстрации, двадцатилетний студент-фармацевт Мосааб эль-Шами, согласен с этим мнением: «Я надеюсь, что к концу этого года у нас будет всенародно избранное правительство, права и свободы человека будут защищены, а коррупции, которая разъедает эту страну, будет положен конец». Протестующие на площади Тахрир были единодушны в том, что правительство погрязло в коррупции, неспособно предоставить базовые услуги населению и добиться равенства возможностей для всех граждан.

Вышедших на площадь особенно возмущало отсутствие политических прав и репрессии. Бывший генеральный директор Международного агентства по атомной энергии (МАГАТЭ) египтянин Мохаммед эль-Барадеи 13 января 2011 года написал в своем «Твиттере»: «Тунис: репрессии + социальная несправедливость + отсутствие каналов для мирного изменения системы = бомба замедленного действия». Жители Египта, так же как и Туниса, были уверены, что их экономические трудности объясняются прежде всего отсутствием у них политических прав. Когда демонстранты начали выдвигать более конкретные требования, то первые двенадцать пунктов – их сформулировал программист и блогер Ваэль Халиль, один из лидеров протестующих, – оказались исключительно политическими. Такие вопросы, как повышение минимальной зарплаты, предполагалось разрешить позже.

По мнению самих египтян, проблемы, которые мешают им развиваться, – это в первую очередь неэффективное и коррумпированное правительство и неэффективные социальные структуры, которые не позволяют гражданам применить свои таланты, мастерство и образование (даже то, которое им удается получить). Экономические трудности являются прямым следствием монополизации власти узкой элитой и того, как она этой властью распоряжается. Поэтому, делают вывод египетские демонстранты, начинать надо с изменения именно политической системы.

Однако этот вывод полностью расходится с общепринятой теорией, объясняющей трудности Египта. Когда ученые и комментаторы рассуждают о том, почему Египет и подобные ему страны так бедны, они называют совершенно другие причины. Одни утверждают, что бедность Египта объясняется географическими факторами: бо́льшую часть страны занимает пустыня, почва бедна, осадков для орошения земель не хватает, и в целом климат не способствует развитию эффективного сельского хозяйства. Другие указывают на культурные традиции египтян, которые рассматриваются ими как неблагоприятные для экономического развития и накопления богатства. У египтян, по мнению этих критиков, отсутствует трудовая этика, которая позволила другим народам прийти к процветанию. Более того, египтяне в большинстве своем исповедуют ислам, а эта религия также несовместима с экономическим успехом. Наконец, третьи (таких большинство среди экономистов и специалистов по экономическим реформам) уверяют, что правители Египта просто не знают, что именно принесет их стране процветание, и расхлебывают последствия собственной ошибочной политики в прошлом. Вот если бы эти правители получили правильные советы – от правильных советников, – страна встала бы на путь процветания, уверены эти аналитики. Все эти ученые и эксперты совершенно не считают ключом к пониманию экономических проблем, стоящих перед Египтом, тот факт, что страна управляется узкой прослойкой элиты, которая обогащается за счет всего остального населения.

В этой книге мы покажем, что именно обычные египтяне, вышедшие на площадь Тахрир, а вовсе не экономисты и эксперты, оказались правы. На самом деле Египет беден именно потому, что им управляла узкая прослойка элиты, которая организовала экономику таким образом, чтобы обогащаться в ущерб всему остальному населению. Политическая власть в стране была сконцентрирована в одних руках и использовалась для того, чтобы обогащать властную элиту, например самого президента Мубарака, чье состояние оценивалось в 70 миллиардов долларов. Проигравшими в этой системе оказались простые жители Египта. И именно они, египтяне, а не посторонние, пусть и хорошо образованные наблюдатели, поняли, в чем дело.

В нашей книге мы также продемонстрируем, что подобное объяснение причин бедности страны – объяснение, которое дают сами граждане, – универсально и его можно приложить к любой бедной стране. Неважно, идет ли речь о Северной Корее, Сьерра-Леоне или Зимбабве, – мы покажем, что все бедные страны бедны по тем же причинам, что и Египет. А такие страны, как США и Великобритания, стали богатыми потому, что их граждане свергли элиту, которая контролировала власть, и создали общество, в котором политическая власть распределена значительно более равномерно, правительство подотчетно гражданам и реагирует на их требования, а экономические стимулы и возможность разбогатеть есть у широких слоев населения. Мы попытаемся объяснить, почему для того, чтобы найти истоки огромного неравенства в современном мире, нужно углубиться в прошлое и проследить динамику исторических процессов. В частности, мы увидим, что сегодня Великобритания богаче Египта потому, что в 1688 году в ней (если быть точным, то в Англии) произошла революция, которая изменила политический строй, а затем и экономику страны. Ее граждане завоевали политические права и использовали их, чтобы расширить собственные экономические возможности. Результатом стали две принципиально разные траектории политического и экономического развития у Великобритании и у Египта. Великобританию ее траектория скоро привела, в частности, к промышленной революции.

Но в Египте промышленная революция не произошла и технологии, которые она принесла человечеству, не распространились – потому что Египет в то время находился под властью Османской империи, которая управляла им примерно так же, как спустя столетия будет управлять Хосни Мубарак. Правление турок в Египте закончилось после египетского похода Наполеона (1798), но вскоре страна попала в орбиту влияния Британской колониальной империи, которая была не больше Османской заинтересована в процветании Египта. И хотя египтяне смогли в конце концов избавиться от британского владычества, как в свое время избавились от османского, а в 1952 году свергли своего короля, это все же не было похоже на «Славную революцию» в Англии: вместо того чтобы принципиально изменить политический режим в Египте, этот переворот лишь привел к власти другую группу элиты, столь же узкую и не более заинтересованную в экономическом развитии страны, чем были в этом заинтересованы турки и англичане. В результате социальная структура общества и экономическая система остались прежними, и это обрекло Египет на бедность, которая не преодолена до сих пор.

В этой книге мы увидим, как по траектории развития, подобной египетской, раз за разом начинают двигаться самые разные страны и почему лишь в некоторых случаях эта траектория сменяется на другую, восходящую – как это произошло в 1688 году в Англии и в 1789 году во Франции. Это поможет нам понять, изменилась ли ситуация в Египте сейчас и сможет ли революция, свергнувшая Мубарака, привести к созданию таких политических и экономических институтов, которые обеспечат Египту процветание. Революции, которые происходили в Египте в прошлом, не изменили ситуацию в стране, потому что те, кто в результате приходил к власти, просто занимали место свергнутой элиты и воссоздавали систему самообогащения за счет всех остальных жителей.

Обычным гражданам и в самом деле непросто сосредоточить реальную власть в своих руках и изменить экономическую систему в стране. Однако это возможно, и мы увидим, как это получалось, причем не только в Англии, Франции или США, но и в Японии, Ботсване и Бразилии. Изменение политического режима – вот где ключ к выходу из бедности и, в конечном счете, ключ к процветанию. В Египте есть признаки именно такой политической трансформации. Вот что говорит Реда Метвали, еще один протестующий на площади Тахрир: «Сейчас здесь собрались вместе мусульмане и христиане, молодые и старые, и все они идут к одной общей цели». Как мы увидим в дальнейшем, именно подобное широкое общественное движение становилось мотором успешных политических трансформаций. Если мы поймем, где и почему удавались эти трансформации, мы сможем лучше оценить потенциал сегодняшних революционных событий – вернется ли после них все на круги своя, как не раз бывало в прошлом, или система принципиально изменится и принесет успех и процветание миллионам людей.